**21 марта. Дневник.**
Всё начиналось как обычно. Мы снова поссорились — из-за ерунды, как водится. Устал, раздёрганный, а она, будто нарочно, притащила с рынка корзинку мандаринов. В марте! За бешеные деньги! Ну как тут не сорваться? Опять начал бубнить про кредит, про сбережения, про то, что мы не Ротенберги. И ведь не первый раз — любая мелочь выводила меня: шампунь слишком дорогой, в душе сидит часами, пельменей налепила на целую роту, а нас всего двое…
Хлопнул дверью, заперся в кабинете. А утра — резко скрутило ей живот, скорая. Всё произошло так стремительно, что я даже не понял, когда страх сжал горло. Её увезли. Я помчался следом. В приёмной бросили: «Готовим к операции. Идите домой, позвоните через три часа».
Вернулся — и впервые за много лет квартира была пугающе тихой. В прихожей валялись её балетки. На плите остывал борщ. На столе — мандарины. В ванной — её баночка с кремом «Чёрный жемчуг». На стуле — сиреневый халатик с котиком. Вчера он казался мне дурацким, а сейчас — будто часть её самой. Прижал к лицу — и заплакал.
Осознал, сколько раз я был не прав. Сколько раз огрызался, ворчал, злился из-за чепухи. Зачем? Разве новые шторы или сэкономленные пятьсот рублей важнее её смеха? Важнее того, чтобы она просто была рядом? Сейчас, когда её режут под наркозом, а я сижу среди этих стен, готов отдать всё за один обычный вечер. Чтобы сказать: «Спасибо. Ты — самое дорогое. Прости».
Се́л за её стол. Включил ноутбук. Хотел отвлечься — а там реклама: «Туры в Сочи». А ведь она так мечтала о море. А я отмахивался: «Сначала ремонт, потом дачу…». Мы всё откладывали. Но жизнь не ждёт.
Глянул на пепе́льницу, забитую окурками. Снова курю в квартире — теперь некому сделать замечание. Пью пиво, ем сухарики, включаю хоккей. И впервые понял: без неё это — прах. Бессмысленный шум.
Позвонил в больницу. Сказали: «Всё хорошо». Сердце ёкнуло — и я рванул в магазин. Скупил все мандарины — пять килограммов, дорогущих, кислых, но таких нужных. Нёс их в палату, угощал всех: врачей, бабулек в халатах, даже охранника дядьку Васю. Все смеялись.
А она лежала, бледная, но живая. Положил ей под подушку её халатик — ещё пахнет «Красной Москвой». Держал её ладонь и чувствовал, как комок подкатывает к горлу.
— Прости, Лизка, — прошептал. — За мандарины, за ворчание, за все глупости. Не знал, как страшно остаться одному.
Она слабо улыбнулась.
Тогда я понял: счастье — не Сочи, не машина и даже не выплаченная ипотека. Счастье — это её смех над утренним кофе. Споры из-за телевизора. Даже остывший суп, если она рядом.
Теперь каждую неделю покупаю мандарины. Пусть несезонные, пусть золотых кровей. Потому что, когда она их чистит, щурится и говорит: «Ну и кислятина!» — как-то сразу легче дышится. И больше мне ничего не надо.
