«Пап, мама в больнице, я отвёз Олю к бабке»: Как моя чёрствость чуть не разрушила семью
Тот вечер врезался в память, как гвоздь в доску. Я топтался на остановке в Нижкино — крошечном городке под Воронежем, пока ветер гонял по асфальту жёлтые кленовые листья. Автобус опаздывал, и мне волей-неволей пришлось слушать телефонную болтовню какого-то паренька. Говорил он так трогательно, что у меня даже зубы заныли.
«Конечно, лапочка, возьму твои любимые «Красный Октябрь»… Да ладно тебе, «Додо» через весь город? Ну уж ладно, только для тебя!» — сказал он, и я фыркнул. Молокосос, а уже под пятой у жены. Когда он положил трубку, я, чёрт меня дёрнул, буркнул: «Не распускай её, а то потом сам пожалеешь.» Он так на меня взглянул, будто я ему соль в компот насыпал.
В автобусе, уткнувшись в запотевшее стекло, я невольно задумался о своём. Когда-то с моей Леной всё было как в романтической комедии: смех, прогулки под луной, грёзы о квартире в Москве. А потом появились дети — Ваня и Оля — и сказка кончилась. Горы стирки, вечный недосып, крики, счета за садик… Я стал задерживаться «на работе» — точнее, на лавочке с Серегой из бухгалтерии и бутылкой «Жигулёвского». Сначала раз в неделю, потом три, а там уже и каждый вечер. Лена пыталась поговорить, но я отмахивался: «Отстань, голова болит!»
Тот болтун на остановке будто зеркало показал мне моё же отражение — жёсткое и некрасивое. Дорога домой казалась бесконечной, и я ещё ворчал про себя, что не досидел с ребятами до «положенного». Но открыв дверь, окаменел. Тишина. Ни Ванькиного «Пап, принёс мармелад?», ни Лениных причитаний про разбросанные носки. На холодильнике красовалась записка корявым почерком:
«Пап! Маму на «скорой» забрали — давление. Я Олю к бабке в Моршанск отвёз. Потом в больницу маме. Суп в кастрюле, только не забудь его разогреть. Хотя бы ЭТО ты можешь!»
Бумага хрустела в моих потных пальцах. Лена в больнице. Дети разъехались. А я пять минут назад переживал, что не допил свою «полулитру». Ноги сами понесли меня к такси.
Врачи махнули рукой — усталость, нервы, авитаминоз. Но глядя на Лену, бледную, как простыня, я понял: это я её туда загнал. Мои «ну ты же понимаешь», мои «завтра поговорим», мои вечные отмазки. Она тащила на себе квартиру, детей, а я в это время «расслаблялся» у ларька с пикантными историями про рыбалку.
Пока Лена лежала в больнице, я впервые за пять лет вымыл полы, три раза сгоревшую гречку выбрасывал, Ваньке даже домашку помог сделать. Странное дело — оказывается, Оля обожает, когда ей читают про Чебурашку, а Лена млеет от массажа стоп (хоть и морщится, что я костяшки пальцев путаю с пятками).
Того болтуна я больше не видел. Но если встречу — куплю ему пива и скажу: «Прости, дружище, я был дурак». Он-то свою любимую бережёт, а я чуть не потерял свою. Семья — она как банка с огурцами: если не ухаживать — заплесневеет. Теперь я каждое утро начинаю с вопроса: «Лен, чем помочь?» — и знаете, она снова стала улыбаться, как десять лет назад.
