Не такой, как казалось: история женщины, поднявшейся после предательства
Матрёна ещё не подозревала, что этот день станет последним днём её тихой жизни с Серафимом. Утром он, как всегда, укатил на работу в Тверь, пообещав вернуться к ужину. Но вместо него в избу вползли сомнения. Он всё чаще задерживался, оправдываясь ночёвками у родителей. И каждый его невыход домой выбивал у Матрёны почву из-под ног. Она цеплялась за мысль, что это лишь временные трудности.
Они с Серафимом жили в деревне, в старом доме, доставшемся Матрёне от бабки Агафьи. Тут она создавала уют, растила сынишку, держала коров — верила, что честный труд даст и хлеб, и тепло, и смысл. А Серафим… Он всегда ворчал. Грезил о городе, о жизни без мычания скотины и гула пчёл. Но Матрёна была уверена: вместе они справятся.
Когда соседка Марфа шепнула, будто видела Серафима в Твери с молодой городской, у Матрёны ёкнуло под ложечкой. Спрашивать напрямую не решалась. Лишь раз, заехав к свёкрам, будто невзначай поинтересовалась, когда он у них гостил. Свекровь удивилась: «Да с Петрова дня и носу не казал! Только по телефону бубнит иногда…»
Матрёна еле дошла до сеней. В глазах помутнело, а в груди будто кошка скреблась. Дома не выдержала — выложила всё. И Серафим, помявшись, сознался. В тот же вечер собрал узел и ушёл. Бросил: «Там я человек. А тут — как в хлеву. Но Ваньку не заброшу, помогать буду».
Матрёна осталась одна. Точнее, не совсем — рядом был Ермолай. Тихоня-работяга, день за днём делавший своё дело. Слышал, как она всхлипывает по ночам, но молчал. И этого молчания хватало, чтобы она знала: в этом мире она не одинока.
Ванька долго не спрашивал про отца. Но когда спросил, то по-взрослому:
— Мам, он больше не придёт, да?
Она сжала губы, но не соврала:
— Позвоню. Он приедет. Ради тебя.
Серафим приехал. Глянул в глаза сыну — и не узнал. Ни капли былой детской доверчивости. Только лёд. Ванька спросил:
— Ты навсегда ушёл или ещё вернёшься?
Серафим стиснул зубы:
— Вернусь…
Но уже понимал — врать бесполезно. Побыл полчаса и укатил. Больше не появлялся.
А Матрёна словно ожила. Хлопотала, смеялась с Ванькой, ставила творог, прибиралась, укутывала коров на ночь. Ермолай был рядом. Без лишних слов. Просто — тут.
Через полгода Матрёна поймала себя на мысли, что улыбается чаще. И вдруг осознала: это тепло — от него. От Ермолая. В его взгляде, в том, как он хватал ведро, чтобы нести сам. В том, как проверял у Ваньки уроки.
А потом случилось чудо. Она поняла — ждёт. Впервые за много лет сердце пело от счастья.
И когда накануне Нового года Серафим ввалился с подарками, он остолбенел на пороге. Изба сверкала огнями, с кухни несло ватрушками, в углу красовался снеговик с ведром на голове. Матрёна — в праздничном сарафане, с округлившимся животом.
А из горницы вышел Ермолай.
— Дочку ждём, — просто сказал он, глядя Серафиму в глаза.
Тот сгрёб кулаки, но промолчал. Он хотел вернуться. Извиниться, начать всё сначала. Но опоздал. Его место заняли. Без патетики. По праву сердца.
И когда он выбрался за калитку, Матрёна взяла Ваньку за руку и прошептала:
— Пойдём чаёвничать. Блины со сметаной, а баба Груша ещё и варенья малинового подкинула…
А в избе звенел смех. Тут больше не было места для того, кто ушёл. Только для тех, кто остался.
