Сердце сжимается от тоски, когда вспоминаю, как всё переменилось. Живу я в тихом городке на Оке, в Калуге, где дни текут неспешно, а родственные связи кажутся вечными. Но моя дочь, Агафья, разрушила эту уверенность. Год назад перестала ей помогать, и с тех пор будто исчезла из её жизни. Уже год не вижу внука, Ванечку. Пустота внутри нестерпима.
Всю жизнь вкалывала, как ломовая лошадь, чтоб у Агафьи всё было. Растила её одна — муж сбежал, едва она на свет появилась, оставив нас с долгами. Бралась за любую работу: убирала лавки, трудилась на ткацкой фабрике, а в лихие девяностые махнула в Питер — мыла полы, нянчила чужих детей, лишь бы дочке что-то посылать. К сорока годам устроилась в контору в Калуге и гнула там спину до самой пенсии. Не бедствовали: в избе всегда был свежий хлеб, мясо, да даже конфеты. Агафья щеголяла в модных юбках, ездила в лагеря под Анапу. Я редко отдыхала — лучше лишний рубль заработать, чтобы ей жилось легче, чем мне.
Пока работала в Питере, Агафья жила с бабушкой в Калуге. Наведывалась трижды за пять лет, но деньги высылала исправно. Бабушка оставила нам избу в наследство, и я вложила все сбережения в ремонт, чтобы было где жить. Вернулась — а моя девочка уже в школу ходит. Корила себя за упущенные годы и старалась наверстать: водила на ярмарки, покупала пряники, расспрашивала о её мечтах. Казалось, между нами тепло и доверие. Как же я заблуждалась!
Когда Агафья вышла замуж за Никиту, у неё уже была своя горница — я подарила ей дом ещё в юности. После смерти бабушки отремонтировала старую избу и перебралась туда, а родовое гнездо сдавала, чтоб доход был. Агафья училась в Туле, потом вернулась, встретила Никиту — и быстро сыграли свадьбу. Никита работой не горел — перебивался подёнщиной, и я, конечно, взяла их под свою опеку.
Привозила им и муку, и холсты, и деревянные игрушки для Ванечки, когда он родился. Всё для младенца купила сама: от люльки до пелёнок — молодые не потянули бы. Родители Никиты отмахнулись: «Сами нарожали — сами и нянчьтесь». А я по-другому не могла. Знала, как трудно копейку зарабатывать, и не хотела, чтоб Агафья, как я, жизнь на работе убивала.
Навещала их каждую неделю. Агафья с Ванечкой приезжали ко мне — пекли блины, гуляли по берегу Оки. Никита, кажись, косо на меня поглядывал, но молчал. Не лезла в их жизнь — раз дочь его выбрала, моё дело помогать.
После отгулов Агафья на работу вышла, Ванечку в детскую светёлку определили, и дела пошли на лад. Но я всё помогала — привыкла, что без меня им трудно. А потом пенсия пришла. Могла уйти раньше, но держалась за работу: лишние деньги не помешают, да и без дела сидеть не привыкла. Но когда мор поднялся, контора захирела, и меня попросили. Годы давали о себе знать — прежний темп уже не вытягивала. Пришлось согласиться.
Честно предупредила Агафью: «Дочка, теперь я пенсионерка. Но могу Ванечку из светёлки забирать, с ним гулять». Она кивнула, улыбнулась и… пропала. Будто сквозь землю провалилась.
Агафья больше не наведывается. Не зовёт в гости. Каждый мой звоночек — будто в стену: «Мама, дела, потом поговорим?» — и тишина. Праздники? Сухой голосок по телефону. Ни на Ванечкины именины, ни на свои меня не позвала. Пару раз сама приезжала, но их холодность ножом резала. Не гнали, но чувствовала себя чужой. Никита в пол смотрел, Агафья суетилась без радости, а Ванечка, родная кровиночка, дичился, будто я не бабка ему, а чужая тётка.
Нужна была, пока деньги приносила. Как источник иссяк — стала неинтересна. Это понимание — как нож под рёбра. Отдала Агафье всё: силы, годы, душу. Старалась вырастить её доброй, отзывчивой, но, видно, не вышло. Теперь сижу в старой избе, гляжу на Оку за ставнем и думаю: где же ошиблась? Почему дочь видит во мне лишь кошелёк? И всё же надеюсь, что однажды она очнётся…
