Он отправил мать в дом престарелых. Её последние слова будут преследовать его до гроба.
Возвращался я как-то с работы, уставший, как выжатый лимон, и увидел соседа — Виктора Петровича. Сидел он на скамейке у подъезда, сгорбившись, лицо в ладонях, по спине – дрожь. Мы, конечно, не были закадычными друзьями, но пройти мимо такого зрелища — язык не повернётся назвать себя человеком. Мужчина под пятьдесят, а плачет, словно школьник, которого впервые выгнали с урока.
«Всё нормально, Витя?» — осторожно поинтересовался я, присаживаясь рядом.
Он поднял на меня опухшие глаза и пробормотал:
«Теперь уж ничего не исправить. Не прощу себе этого. Никогда…»
Молчание затянулось, но наконец он выдавил из себя, словно грех на исповеди:
«Мама умирает. В больнице. Только оттуда… Врачи говорят — шансов нет… А я… я даже не был рядом…»
Пять лет назад он определил мать в частный пансион под Нижним Новгородом. Женщина ещё держалась, но годы брали своё — ноги отказывали, в магазин ходить тяжело, готовить тоже. Виктор Петрович тогда уже был большим начальником в солидной фирме: совещания, переговоры, командировки в Питер и за границу… Решил — в пансионате ей будет лучше. Круглосуточный уход, пятиразовое питание, медики под боком — вроде бы всё логично.
«Думал, так лучше. Что это и есть забота. Утешал себя: плачу же немалые деньги — значит, всё делаю правильно. А на деле… просто сбежал от ответственности».
Сначала навещал её раз в месяц. Потом — раз в полгода. А последний год и вовсе не приезжал.
«Вечно дела, женщины, поездки… Всё казалось важнее, чем та самая седая женщина, которая когда-то водила меня за руку в первый класс…»
А сегодня утром позвонила медсестра из пансионата. Сказала — маму срочно госпитализировали, состояние тяжёлое, просит приехать. Он бросил всё и помчался.
«Захожу в палату… Она такая маленькая стала. Совсем… чуждая. Глаза закрыты, дышит тяжело, лицо — как мел…»
Голос у него дрогнул. Дальше он говорил, будто вытаскивал из себя занозу:
«Я сказал: „Мама, я пришёл…“ Она открыла глаза, улыбнулась и прошептала: „Здравствуй, Витенька…“»
Потом пошло слово в слово — будто эти фразы выжгли у него в памяти:
«„Не сердись, что не сказала о болезни. Знаю, как ты занят. Не хотела тревожить. Врачи молчали, но я чувствовала — конец близко. Потому и попросила позвонить. Просто хотела попрощаться. Увидеть тебя… убедиться, что ты в порядке“».
Я слушал, не дыша. Виктор Петрович говорил через силу, но не мог остановиться — будто каялся:
«Потом сказала: „Я не боюсь. К одиночеству привыкла. Боюсь не за себя — за тебя. Чтобы ты не оказался на моём месте. Чтобы твои дети не забыли о тебе. Чтобы рядом всегда была семья…“»
И последнее:
«„Жаль, не увижу, как ты женишься, как растут внуки. Не тяни, Витя. Создай семью. Потому что семья — это единственное, что по-настоящему важно…“»
Потом ей стало плохо. Он бросился за врачами, но она уже не очнулась…
Он замолчал. Мы сидели на скамейке в гробовой тишине. Даже воробьи не чирикали. Я не знал, что сказать. Просто положил руку ему на плечо. Он закрыл глаза.
«Каждый день даю себе зарок: всё изменить. Если только она откроет глаза — я всё сделаю по-другому. Но боюсь, она уже не услышит. А эти слова… теперь со мной навсегда…»
