Сватовство

«Одно из величайших заблуждений делить людей на добрых и злых, умных и глупых. Человек как река: сегодня он один, завтра другой. Был зол стал кроток, был глуп стал мудр. И наоборот. В этом его величие. Потому и судить нельзя осудил, а он уже иной», писал когда-то Лев Толстой.

С мудрецом спорить трудно, а порою и вовсе немыслимо. Жизнь же раз за разом доказывает его правоту, стоит лишь приглядеться повнимательнее, отделить правду от вымысла и суть явится сама собой, ясная и неоспоримая

Но сегодня не до размышлений. С утра стоит такая жара, будто само солнце, разогрев мостовые и стены домов докрасна, придавило город раскалённой ладонью, не оставив ни малейшего дуновения ветерка.

А у Насти зима. Лютый мороз, что сковал сердце и душу. Нынешнее лето проходит мимо неё

Школа позади. Пора бы думать об институте, как и полагается выпускнице. Но Настя беременна. Какие уж тут экзамены. А Витя оказался подлецом. Когда она сказала ему о ребёнке, он лишь стиснул зубы, отвернулся к окну и бросил:

Ну да, я первый был А кто тебе сказал, что последний?..

Настя даже заплакать не смогла. Просто стояла и смотрела ему в спину. А спина была обычная спокойная, будто ничего и не случилось. Дышал ровно. Она хотела ещё что-то сказать, ведь сама не знала, как быть дальше. Но тут в дверь постучали мать с работы вернулась. Витя пошёл открывать. В прихожей поздоровался и ушёл, не оглянувшись.

Мать сразу направилась к Насте в комнату и спросила, что случилось. Та растерялась и выпалила:

Ничего особенного. Просто я беременна

Мать замерла, глядя ей прямо в глаза. Потом вскрикнула Но Настя не разобрала слов её оглушила пощёчина, которой мать её ударила.

И тогда началась зима. Будто метель поднялась внутри, засыпала всё снегом, похоронила под сугробами. Стало холодно и пусто снаружи и внутри.

Мать что-то кричала, но сквозь вой вьюги не было слышно ни слова. Настя села на край кровати и попыталась заплакать. Но слёзы не выходили они замерзали где-то внутри, превращаясь в ледяные шарики, и она слышала, как они перекатываются в пустоте.

Мать выбежала из комнаты, хлопнула дверью и наступила тишина. Настя сидела долго, не шевелясь, пока солнце за окном не склонилось к закату, окрасив стены в тёплый багрянец. Потом встала, подошла к зеркалу, посмотрела на себя и впервые за день узнала в отражении не чужую, сгорбленную стыдом девочку, а себя. Сильную. Живую.

Она прошла на кухню, налила воды из чайника, выпила медленно, глядя в окно. Потом взяла тетрадь, достала ручку и написала: «Я оставлю ребёнка. И всё будет иначе».

Вечером, когда мать вернулась, уже тише, с поникшими плечами, Настя поставила на стол две чашки. Одну себе. Другую ей. Молча. Без слов.

И в этом молчании, сквозь лёд и пепел, начало пробиваться что-то тёплое. Едва ощутимое. Как первый луч после бури.