— Больно… — прошептала Алевтина, едва шевеля пересохшими губами.
Попытка пошевелиться провалилась: тело казалось чужим, каждая мышца горела, будто по ней проехал КамАЗ туда и обратно. Правая рука висела как плеть, отзываясь резкой, рвущей болью. Сознание, затянутое дымом и страхом, отказывалось складывать картинку целиком. Только обрывки — пламя, удары, небо, чёрное, как смоль… и голос. Где он, Витя?..
Крик застрял где-то в грудной клетке. Тело дрожало от боли, будто миллионы иголок впивались под кожу. А потом — запах гари, едкий и густой, как будто кто-то поджёг всю жизнь разом. Алевтина попыталась отползти от жара, от языков пламени, лижущих её сапоги. Но это был не просто пожар — это был последний круг ада, тот самый, из бабушкиных страшилок.
Она отключилась.
Во сне она снова оказалась там, где всё было целым. Они сидели за столом. Хрустальные рюмки, игристое «Советское», Витя ухмыляется, открывая бутылку.
— Ну что, Лёля, теперь ты официально ненормальная, — хохотал он. — Единственная девчонка, которую взяли в лётный! Не понимаю, как ты медкомиссию провела!
— Я не только косые взгляды бросать умею, — подмигнула Алевтина.
— Драчунья ты, а не пилот, — покачал головой Витя. — Зато небо любишь. Как и я. Штурвал — это не пуговицы пришивать. Это серьёзно. Ладно, хоть на тренажёрах не облажалась.
— Да завязывай, капитан. Пей, пока пузыри не осели, — улыбнулась она, пригубив вино.
Витя начал рассказывать про небо, про то, как в детстве впервые увидел вертолёт. Как думал, что облака — это стадо белых овец, которые пасутся в вышине. Алевтина тогда подумала: «Вот же мечтатель…».
Но ведь и она мечтала. Вместе с ним. Вместе поступили. Вместе прошли учёбу. Вместе — в небе. И, увы, вместе — на войне.
Очнувшись, Алевтина услышала хруст под собой. Ми-8. Обугленный, перекореженный. Их вертолёт — теперь просто груда железа. И рядом, среди обломков, он. Витя. Стиснувший штурвал так, будто даже смерть не смогла вырвать его из кабины. Он бился до конца.
Алевтина пошатнулась, в висках стучала кровь. Не в силах подойти, она смотрела, как по его руке ползут муравьи, как кровь на гимнастёрке манит чёрных мух.
Подойди — значит признать. Осознать. Принять, что его больше нет. Но как, если его смех всё ещё звенит в ушах? Если на губах — его поцелуй, последний, перед вылетом?
Война пришла неожиданно. Они готовились к обычному учебному полёту. Прозвище «Близнецы» давно прилипло к ним на аэродроме. Пять лет — один экипаж. Одно дыхание. Одна судьба.
— Готова, штурманша? — подмигнул Витя, застёгивая комбинезон. — Подгузники взяла?
— Только твои штаны спасать собралась, — фыркнула Алевтина.
— А помнишь, как всё началось? Ты, груши, косички… воришка из сада Петровых.
— А ты — лох, который подсадил меня через забор, — рассмеялась она.
Это был их последний разговор перед вылетом.
Теперь — тишина. Алевтина перетянула руку ремнём — боль ударила, как ток. Собрала всё, что могла, сняла с шеи Витин жетон. Он погиб. Но она жива. А значит, надо идти. Надо выбраться. Ради него. Ради памяти. Ради той жизни, что уже теплилась в ней…
Шорох.
Голоса.
Они близко.
Алевтина замерла в высокой траве. Боль — ерунда. Главное — не выдать себя. Не дышать. Не шелохнуться. Если найдут — конец. Она ползла. Медленно. Царапая живот о сухую землю, стиснув зубы до боли. Ползла, пока темнота не накрыла её с головой.
Очнулась ночью. Звёзды. Чёрное небо. Она — одна.
Утро. Ржаное поле. Жажда сводила с ума. Фляга пуста. Рука — не двигается. Но сердце стучит.
— Господи, если ты есть… — прошептала она, — не дай мне сдохнуть. Ради него. Ради нас.
Пришла в себя уже в госпитале. Белый потолок. Капельница. Витин жетон — в кулаке.
— Мой сын полюбит небо, — сказала она, касаясь живота.
— С чего ты взяла, что мальчик? — спросила мать.
— Просто знаю. Там, в лесу, среди огня и дыма, я просила Бога оставить меня в живых. Мне. Ему. И он услышал. Это мой второй шанс. Ради него.
Война забрала всё, но не сломала. Жизнь продолжалась. И там, где умерла одна мечта, родилась другая. Крепкая, как его руки. Ясная, как его взгляд. И светлая, как небо, за которое он погиб.
