У отца счастливая жизнь с другой, а у матери депрессия. Разве он виноват?
Отец пришел с работы, поужинал, немного посмеялся вместе с залом в телевизоре шел концерт Хазанова а потом спокойно, буднично бросил: «Лена, я ухожу». И ушел. К другой…
Таких историй много, увы…
Материна спина: сквозь ночную рубашку торчат острые лопатки, шея тонкая, как у ребенка. И еще новенькая блестящая машина отца. Это самое яркое, что запомнила Оля из детства.
Спина матери на диване в зале была главным признаком депрессии. Но Оля поняла это позже.
А тогда, в лихие девяностые, в их городке никто из простых людей про депрессию не слышал. Даже врачи в поликлинике не знали. Мать пытались взбодрить уколами витаминов и бодрыми призывами: у тебя же дочь, женщина, как можно целый день валяться?
Но это была депрессия. Тяжелая, черная, как медведица, которая давит на человека, забирая у него всё: радость, сон, аппетит, даже силы пошевелиться. Мать еле заставляла себя говорить, а слова выходили мертвые плоские, тихие, безжизненные.
Без бабушки они бы не справились.
Мать превратилась из веселой, живой женщины в худую спину на диване в один майский вечер. Когда отец пришел с работы, поужинал, посмеялся с телевизором показывали Хазанова и бросил: «Лена, я ухожу». И ушел. К другой.
Оле тогда было семь. Она запомнила этот вечер, потому что он казался ненастоящим: в телевизоре смеялись (никто не выключил), а мать лежала лицом к стене и плакала. Разве так бывает?
С тех пор Оля общалась с матерью редко. Вернее, с ее печальной спиной.
Отец приехал через два года. Тоже майским вечером. Открыл дверь своим ключом, заглянул в зал, где спала его бывшая жена, молча подмигнул Оле мол, идем на кухню, тут нас не услышат. Бабушки не было дома.
В груди у Оли дрогнула надежда. В отцовской улыбке она разглядела и извинение за эти два года, и обещание, что теперь всё будет хорошо, а может, даже что мать поправится.
«Смотри, Олька», отец подвел ее к окну. Она прижалась носом к стеклу, ожидая чуда. Не зря же он пропадал так долго?
Во дворе стоял новенький блестящий «Жигули». Отец сиял сильнее, чем машина:
Нравится, Оль?..
Очень!
Мои «Жигули»! Купил!
Отец напомнил ей пещерного человека из мультика, который она видела на днях. Неандерталец она запомнила это слово. Тот тоже говорил коротко, не думая о чувствах других, просто выкладывал, чего хотел. Вот и отец.
Его не волновало, как чувствует себя Олькина мать. Он не знал, как жила его дочь эти два года. Не подозревал, что она пошла в музыкалку. Не спросил про оценки. И уж точно не подумал, что у Оли есть чувства.
Обида. Страх. Непонимание. Весь этот клубок эмоций, тяжелый и колючий, в котором Оля не могла разобраться ведь никто не научил, взрослым было не до того. И потому девочка затолкала его подальше, в самый угол души, стараясь не вспоминать. Клубок жил сам по себе, напоминая о себе лишь тянущей болью где-то внутри.
Отец радовался, как мальчишка: «Жигули! Новые, понимаешь? Всю жизнь мечтал!»
Оля не понимала.
Поэтому его радость быстро потухла. Он боком вышел с кухни, будто вор, тихо прикрыл дверь. Вышел на улицу.
Оля загадала: если оглянется, посмотрит на нее в окно она простит. Обязательно простит. И попробует понять, каково это радоваться новой машине, когда мать больна, а в груди пустота.
Отец не оглянулся. Быстро дошел до машины, сел и уехал. Больше не появлялся.
Оля выросла. Стала психиатром. Жаль, бабушка не увидела, как она однажды приехала во двор на новенькой машине. Хотя почему не увидела? Оля убедила себя: баба Нина всё видит. С небес. Наверное, улыбается. Гордится своей Олькой.
Но это было потом. Сначала она устроила мать в хорошую клинику, где ей помогли. Мать снова стала жить. Смотреть на мир, а не в стену с потрепанными обоями.
Но отца Оля так и не простила.
Потому что он не оглянулся тогда, майским вечером, когда уходил из ее жизни навсегда.
