Лютые морозы сжимали наш старый деревянный дом, словно ледяной кулак, заставляя брёвна трещать, а нас жался под тонким одеялом. За окном, в кромешной тьме деревенской ночи, столбик термометра застыл на отметке минус тридцать. Внутри было немногим теплее дров оставалось в обрез, и я берегла последние поленья до рассвета, до самых лютых, предутренних морозов.
В комнате, прижавшись друг к другу, спали мои четверо детей моё богатство, моя боль и вечная тревога. Их ровное, беззаботное дыхание было единственным звуком, нарушавшим ледяную тишину. Я сама не спала, ворочалась, пересчитывая в уме копейки до аванса этого жалкого, нищенского аванса Как растянуть их на месяц? Как накормить, одеть, обуть этих шустрых, жадных до жизни ребятишек?
Муж ушёл три года назад, сбежал от безысходности, оставив мне на руки «такую ораву», как он выразился, хлопнув калиткой и растворившись в большом городе навсегда. С тех пор я просто выживала. Летом спасал огород: картошка, огурцы и помидоры, которые мы закатывали в банки на зиму. А зимой Зимой царила пустота. Пустота в кошельке, пустота в холодильнике, где той ночью лежал лишь один-единственный, зачерствевший кусок хлеба, оставленный мной детям на завтрак.
И вдруг сквозь вой ветра я услышала его. Лёгкий, неуверенный стук. Не в калитку, а просто в дверь. В два часа ночи. Сердце упало и замерло от страха. Кто там? Полиция? Беда? Или, может, он вернулся? Нет, он бы так не вернулся. Я осторожно, босиком подошла к окну, отодвинула край занавески. Ни машин, ни огней. Только белая, слепящая мгла и снежная круговерть. Стук повторился на этот раз тише, будто у стучавшего не осталось сил.
Кто там? прошептала я, боясь разбудить детей.
Из темноты донёсся старческий, прерывистый голос, едва слышный через дрожащее стекло:
Доченька Пусти переночевать Ради Христа Я совсем замёрз
Что делать? Голос разума, изъеденный бедностью и страхом, кричал: «Не открывай! Спрячь детей! Кто его знает, кто это!» Но другой голос, сильнее разума материнское сердце, услышавшее в том голосе отчаянный, предсмертный зов, велел руке дрогнуть и отодвинуть тяжёлый железный засов.
За дверью, прижавшись к косяку, стояла она. Крошечная, совсем сгорбленная старушка, вся покрытая снегом, похожая на замёрзшего воробушка. Седые, растрёпанные волосы выбивались из-под старенькой, дырявой платочка. Лицо синеватое от холода, морщинистое, как печёное яблоко. А глаза Мутные, слезящиеся от мороза глаза, в которых читалась такая бездонная усталость, что внутри у меня всё перевернулось. В одной руке она сжимала узловатую палку, в другой маленькую, потрёпанную холщёвую сумочку.
Заходите, бабушка, сказала я, отступая и впуская в дом ледяной воздух. Только предупреждаю, у нас очень скромно. И детей, пожалуйста, не разбудите.
Спасибо тебе, доченька, прошептала она, переступая порог и оставляя на половике лужицу от растаявшего снега. Надолго не задержусь. На рассвете уйду.
Она еле передвигала ноги. Я помогла ей снять промокший, промёрзший до костей ватник, подвела к печи, в которой ещё тлели остатки дневного тепла. Постелила на лежанке своё старое, сшитое бабушкиными руками одеяло. И тут же, чувствуя стыд за свою бедность, вспомнила про хлеб. Последний кусок. И без колебаний протянула его ей.
Кушайте, сказала я. Больше ничего нет, простите.
Старушка взяла хлеб дрожащими, костлявыми пальцами. Она не стала есть сразу, а сначала посмотрела на меня. И в этом взгляде вдруг мелькнуло что-то не старческое. Что-то острое, глубокое, всевидящее.
А ты сама ела? тихо спросила она.
Я? Да я крепкая, отмахнулась я. Вы кушайте.
Она медленно, с благодарностью, съела тот хлеб. Потом устроилась на печи, укрылась одеялом и уставилась в тлеющие угли. Тишину нарушало только её ровное, всё крепчающее дыхание да сопение детей за перегородкой. Я уже подумала, что она уснула, как вдруг она снова заговорила, не отрывая взгляда от огня:
Тяжело тебе, доченька. Знаю. Одна на четверых. Душа болит, руки опускаются. Но ты сильная. Ты справишься. Добро всегда возвращается добром. Запомни мои слова. Навсегда.
От этих слов по спине побежали мурашки. Откуда она знает? Кто она? Но я ничего не успела спросить. Дети проснулись от незнакомого голоса. Младший, Ванюшка, пяти лет, испуганно выглянул из-за перегородки:
Мама Мамочка, а кто это? тихо прошептал он, широко раскрытыми глазами вглядываясь в незнакомку.
Это бабушка, сынок. Она заблудилась, замёрзла. Мы пустили её погреться. Ложись спать, всё в порядке.
Сама я больше не сомкнула глаз до рассвета. Было в той старушке что-то необъяснимо странное. То ли пронзительный, всевидящий взгляд, то ли спокойный, но чёткий голос, звучавший не в ушах, а будто прямо в голове. То ли те слова «Добро к добру возвращается»
А утром её уже не было. Когда я встала в семь, чтобы растопить печь, лежанка оказалась пустой. Одеяло аккуратно сложено вчетверо и лежит на лавке. Ни сумочки, ни палки. Ничего. Дверь оставалась запертой на тяжёлый засов изнутри, точно так, как я её оставила вечером. Окна тоже никто не открывал на зиму они были тщательно заклеены и утеплены, я сама проверяла накануне.
Видно, проснулась раньше и ушла, пока я ещё спала, пробормотала я себе под нос, чувствуя лёгкий укол суеверного страха. Но как? Как она открыла эти скрипучие двери? Как вышла, никого не разбудив?
Я отмахнулась от тревожных мыслей, списав всё на усталость и расшатанные
