Пятьдесят лет я боялась стать вдовой. Лишь после его смерти, разбирая вещи, я поняла всю жизнь прожила с чужим человеком.
Мам, может, хватит? От тебя пахнет нафталином и прошлым веком, Лиза брезгливо сморщила нос, застыв в дверях отцовской спальни.
Валентина Смирнова даже не обернулась. Она методично, словно совершая священный обряд, складывала его рубашки в картонную коробку. Одна к одной. Планка к планке.
Дай закончу хотя бы этот шкаф.
Ты с ним уже две недели возишься. Он был хорошим человеком, мам. Скромным, правильным, тихим. Но он умер. А вещи просто вещи.
Валя замерла, сжимая в руках его любимый вязаный свитер. Хорошим. Тихим. Скромным. Эти слова, как три гвоздя, вбивали в крышку гроба их брака. Пятьдесят лет оглушающей, вязкой тишины.
Она боялась не самой смерти. Она до дрожи боялась этой пустоты после. Той самой, что сейчас сочилась из щелей старого шкафа вместе с запахом пыли, заполняя легкие.
Сама разберусь, Лиза. Иди, тебя Сергей ждет. Не заставляй мужа ужинать в одиночестве.
Дочь вздохнула, но спорить не стала. Ушла. Валя осталась одна. Со злостью, которая удивила ее саму, она дернула дверцу шкафа та со скрипом поддалась.
Надо было отодвинуть шкаф, протереть за ним пол. Виктор был педантом в вопросах чистоты. Еще одна его тихая, правильная странность.
Она уперлась плечом в тяжелое дерево. Шкаф нехотя сдвинулся, прочертив по паркету две глубокие борозды.
На стене, под отошедшими обоями, на уровне глаз тонкая, едва заметная линия. Не трещина. Что-то другое.
Валя провела по ней пальцем. Бумага поддалась, открывая контур небольшой дверцы без ручки. Сердце сделало неуклюжий кульбит.
Внутри, прижавшись друг к другу, будто храня тепло, лежали толстые тетради в коленкоровых переплетах. Дневники.
Ее пальцы дрожали, когда она доставала первую. Виктор? Дневники? Человек, из которого за ужином приходилось клещами вытягивать, как прошел день? И в ответ неизменное: «Нормально. Поужинал?».
Она открыла наугад. Знакомый угловатый почерк.
«14 марта. Сегодня встретил у магазина Анну Михайловну из пятого подъезда. Опять плачет пенсию задержали, лекарства не купить. Сказал Вале, что пойду прогуляюсь, а сам сбегал в аптеку, оставил пакет у двери. Сказал фармацевту сюрприз от старого друга. Главное, чтобы Валя не узнала. Она скажет, что сами еле концы с концами сводим. Она права. Но как не помочь?»
Валя вцепилась в страницу. 14 марта. Она помнила тот день. Виктор вернулся молчаливый, отстраненный, отказался от ужина.
Она тогда обиделась, что он снова ушел в свою неприступную крепость.
Она лихорадочно открыла другую тетрадь.
«2 мая. Сын соседей, Андрюха, опять с дурной компанией связался. Мотоцикл разбил. Отец его чуть не прибил. Ночью тайком отдал ему деньги из заначки на ремонт. Сказал, что это долг за деда возвращаю. Парень хороший, просто глупый еще. Валя не поймет. Она считает, что чужие проблемы нас не касаются. Она бережет наш дом. А я не могу жить в крепости, когда вокруг рушатся другие дома».
Заначка. Та самая, что копили на новый холодильник. Которая однажды «пропала».
Виктор тогда развел руками, сказал наверное, потерял. А она почти поверила, что пропил. И молча, неделями, презирала за эту мнимую слабость.
Валя сидела на полу среди пыли и чужих тайн. Воздуха не хватало. Каждая строчка кричала о человеке, которого она не знала.
О человеке, который жил рядом, спал в одной постели, но его настоящая жизнь текла где-то в параллельной вселенной, скрытой за завесой молчания.
И в этот момент она поняла с оглушительной ясностью пятьдесят лет прожила с чужим человеком.
Она читала, пока буквы не поплыли перед глазами. Час, два, три. Комната погрузилась в сумерки, а Валя все сидела на полу, окруженная раскрытыми тетрадями, как обломками другой жизни.
Стыд обжигал щеки. Горячий, едкий. Она вспомнила все упреки. Все вздохи о его «безынициативности».
Все вечера, когда пилила за молчание, не понимая оно было не пустым, а полным. Полным мыслей, чувств, поступков, которые он прятал, как контрабандист.
«10 сентября. Валя сегодня опять говорила, какая у Надьки деятельная жизнь. А я что? Работа-дом. Ей, наверное, скучно со мной. Она как огонь. А я вода. Боюсь зашипеть и испариться рядом. Проще молчать. Пусть думает, что у меня все в порядке. Лишь бы она была спокойна».
Она не была спокойна. Бесилась от его спокойствия. Принимала заботу за равнодушие.
Дверь снова открылась. На пороге стояла Лиза с пакетом из магазина.
Мам, ты так и сидишь? Кефир тебе купила.
Она включила свет. Яркая лампа вырвала из полумрака растрепанную Валю на полу и разбросанные дневники.
Господи, что за макулатура? Хлам решила собрать?
Это не хлам. Это папино.
Лиза взяла одну из тетрадей. Пробежала глазами. Брови поползли вверх.
«Заметки по разведению гладиолусов»? Серьезно? Папа и цветы? Мам, ну ты чего. Он же их на дух не переносил. Всегда ворчал, когда ты новые горшки таскала.
Он не ворчал, тихо сказала Валя, поднимая глаза. Он делал вид.
«12 апреля. Подарил Вале гладиолус. Сказал, что на сдачу дали. А сам три рынка объехал, искал именно «чёрного принца». Она так радовалась. Когда она улыбается, я только и хочу, что все рынки скупить. Главное, чтобы не догадалась, как долго выбирал. Скажет ерундой страдаю».
Мам, перестань, отмахнулась Лиза, кладя тетрадь. Нашел занятие на пенсии. Писаниной. Ты лучше вставай, пойдем ужинать.
Он не на пенсии писал. Всю жизнь писал. Про нас. Про тебя.
Лиза тяжело вздохнула. Тот самый вздох: «мама опять за свое».
Мам, тебе тяжело, но не выдумывай. Папа был простой, хороший мужик. Не писатель и не герой. Просто жил. Работал, телевизор смотрел и молчал.
