Мороз сжимал наш старый деревянный дом, словно ледяной кулак, заставляя балки трещать, а нас жался под тонким одеялом. За окном, в кромешной тьме деревенской ночи, столбик термометра застыл на отметке минус тридцать. Внутри было ненамного теплее дров оставалось в обрез, и я берегла последние поленья до рассвета, до самых лютых, предрассветных морозов.
В комнате, прижавшись друг к другу, спали мои четверо детей моё богатство, моя боль и моя вечная тревога. Их ровное, беззаботное дыхание было единственным звуком, нарушавшим ледяную тишину. Я сама не спала, ворочалась, пересчитывая в уме копейки до аванса, того жалкого, нищенского аванса Как растянуть их на месяц? Как накормить, одеть, обуть этих шустрых, жадных до жизни детей?
Муж ушёл три года назад, сбежал от безысходности, оставив мне на руки «такую ораву», как он выразился, хлопнув калиткой и растворившись в большом городе навсегда. С тех пор я просто выживала. Летом спасал огород: картошка, огурцы и помидоры, которые мы закатывали на зиму. А зимой Зимой царила пустота. Пустота в кошельке, пустота в холодильнике, где в ту ночь лежал лишь один-единственный, зачерствевший кусок хлеба, оставленный мной детям на завтрак.
И вдруг сквозь вой ветра я услышала его. Лёгкий, неуверенный стук. Не в калитку, а прямо в дверь. В два часа ночи. Сердце упало и замерло от страха. Кто там? Полиция? Беда? Или, может, он вернулся? Нет, он бы так не вернулся. Я осторожно, босиком подошла к окну, отодвинула край занавески. Ни машин, ни огней. Только белая, слепящая мгла и снежная круговерть. Стук повторился на этот раз тише, словно у того, кто стучал, не осталось сил.
Кто там? прошептала я, боясь разбудить детей.
Из темноты донёсся старческий, прерывистый голос, едва слышный сквозь дрожащее стекло:
Дочка Пусти переночевать Ради Христа Я совсем замёрзла
Что делать? Голос разума, изъеденный нищетой и страхом, кричал: «Не открывай! Спрячь детей! Кто его знает, кто это!» Но другой голос, сильнее разума, материнское сердце, услышавшее в том голосе отчаянный, предсмертный зов, приказал руке дрогнуть и отодвинуть тяжёлый железный засов.
За дверью, прижавшись к косяку, стояла она. Крошечная, совсем сгорбленная старушка, вся покрытая снегом, похожая на замёрзшего воробья. Седые, растрёпанные волосы выбивались из-под старенькой, дырявой платочка. Лицо синюшное от холода, морщинистое, как печёное яблоко. А глаза Мутные, слезящиеся от мороза глаза, в которых читалась такая бездонная усталость, что внутри у меня всё перевернулось. В одной руке она сжимала узловатую палку, в другой маленькую, потрёпанную холщовую сумку.
Заходите, бабушка, сказала я, отступая и впуская в дом ледяной воздух. Только предупреждаю, у нас очень скромно. И детей, пожалуйста, не разбудите.
Спасибо тебе, дочка, прошептала она, переступая порог и оставляя на половике лужицу от растаявшего снега. Не задержусь. На рассвете уйду.
Она едва переставляла ноги. Я помогла ей снять промокший, до костей прозябший ватник, подвела к печи, где ещё сохранялись остатки дневного тепла. Постелила на лежанке своё старое, сшитое бабушкиными руками одеяло. И тут же, чувствуя стыд за свою бедность, вспомнила про хлеб. Последний кусок. И без колебаний подала его ей.
Кушайте, сказала я. Больше ничего нет, простите.
Старушка взяла хлеб дрожащими, костлявыми пальцами. Она не стала есть сразу, а сначала посмотрела на меня. И в этом взгляде вдруг промелькнуло что-то не старческое. Что-то острое, глубокое, всевидящее.
А ты сама ела? спросила она тихо.
Я? Да я крепкая, отмахнулась я. Вы кушайте.
Она медленно, с благодарностью, съела тот хлеб. Потом устроилась на печи, укрылась одеялом и уставилась в тлеющие угли, светившиеся в окошке печи. Тишину нарушало только её ровное, всё крепчающее дыхание и сопение детей за перегородкой. Я уже думала, что она уснула, когда вдруг она снова заговорила, не отрывая взгляда от огня:
Тяжело тебе, дочка. Знаю. Одна на четверых. Душа болит, руки опускаются. Но ты сильная. Ты справишься. Добро всегда возвращается добром. Запомни мои слова. Навсегда.
От этих слов по спине побежали мурашки. Откуда она знает? Кто она? Но я ничего не успела спросить. Дети проснулись от незнакомого голоса. Младший, Ванюшка, пяти лет, испуганно выглянул из-за перегородки:
Мама Мамочка, а кто это? тихо прошептал он, широкими от удивления глазами вглядываясь в незнакомку.
Это бабушка, сынок. Она заблудилась, замёрзла. Мы пустили её погреться. Ложись спать, всё в порядке.
Сама я больше не сомкнула глаз до рассвета. Было в той старушке что-то непостижимо странное. То ли проницательный, словно всевидящий взгляд, то ли спокойный, но очень чёткий голос, звучавший не в ушах, а словно прямо в голове. То ли те слова «Добро к добру возвращается»
А утром её уже не было. Когда я встала в семь, чтобы затопить печь, лежанка оказалась пустой. Одеяло аккуратно сложено вчетверо и положено на лавку. Ни сумки, ни палки. Ничего. Дверь оставалась запертой на тяжёлый засов изнутри, именно так, как я её оставила вечером. Окна тоже никто не открывал на зиму они были тщательно заклеены и утеплены, я сама проверяла накануне.
Видно, проснулась раньше и ушла, пока я ещё спала, пробормотала я себе под нос, чувствуя едва уловимый оттенок суеверного страха. Но как? Как она открыла те скрипучие двери? Как вышла, никого не разбудив?
Я отмахнулась от тревожных мыслей, списав всё на уста
