Мороз сжимал наш старый деревянный дом, будто ледяной кулак, заставляя брёвна трещать и вынуждая нас жался под тонким одеялом. За окном, в кромешной тьме деревенской ночи, столбик термометра застыл на отметке минус тридцать. Внутри было ненамного теплее дров оставалось в обрез, и я берегла последние поленья до рассвета, до самых лютых, предрассветных морозов.
В комнате, прижавшись друг к другу, спали мои четверо детей моё богатство, моя боль и моя вечная тревога. Их ровное, беззаботное дыхание было единственным звуком, нарушавшим ледяную тишину. Я сама не спала, ворочалась, пересчитывая в уме копейки до аванса, того жалкого, ничтожного аванса Как растянуть их на месяц? Как накормить, одеть, обуть этих шустрых, жадных до жизни ребятишек?
Муж ушёл три года назад, сбежал от безысходности, оставив мне на руках «эту ораву», как он выразился, хлопнув калиткой и растворившись в большом городе навсегда. С тех пор я только выживала. Летом спасал огород: картошка, огурцы да помидоры, которые мы закатывали в банки на зиму. А зимой Зимой царила пустота. Пустота в кошельке, пустота в холодильнике, где той ночью лежал единственный, зачерствевший кусок хлеба, оставленный мной детям на завтрак.
И вдруг сквозь завывание вьюги я услышала его. Лёгкий, неуверенный стук. Не в калитку, а просто в дверь. В два часа ночи. Сердце ёкнуло и замерло от страха. Кто там? Милиция? Беда? Или, может, он вернулся? Нет, он бы так не вернулся. Я осторожно, босиком подошла к окну, отодвинула край занавески. Ни машин, ни огней. Только белая, слепящая мгла и снежная круговерть. Стук повторился на этот раз тише, будто у того, кто стучал, не осталось сил.
Кто там? прошептала я, боясь разбудить детей.
Из темноты донёсся старческий, прерывистый голос, едва слышный сквозь дрожащее стекло:
Доченька Пусти переночевать Ради Христа Я совсем замёрзла
Что делать? Голос разума, изъеденный нищетой и страхом, кричал: «Не открывай! Спрячь детей! Кто знает, кто это!» Но другой голос, сильнее разума материнское сердце, услышавшее в том голосе отчаянный, предсмертный зов, велел руке дрогнуть и отодвинуть тяжёлый железный засов.
За дверью, прижавшись к косяку, стояла она. Крошечная, совсем сгорбленная старушка, вся в снегу, похожая на замёрзшего воробья. Седые, растрёпанные волосы выбивались из-под старенького, дырявого платка. Лицо синюшное от холода, морщинистое, как печёное яблоко. А глаза Мутные, слезящиеся от мороза глаза, в которых читалась такая бездонная усталость, что внутри у меня всё перевернулось. В одной руке она сжимала узловатую палку, в другой маленький, потрёпанный холщовый узелок.
Заходите, бабушка, сказала я, отступая и впуская в дом ледяной воздух. Только предупреждаю, у нас очень скромно. И детей, пожалуйста, не разбудите.
Спасибо тебе, доченька, прошептала она, переступая порог и оставляя на половике лужицу от растаявшего снега. Надолго не задержусь. На рассвете уйду.
Она еле передвигала ноги. Я помогла ей снять промокший, промёрзший насквозь ватник, подвела к печи, где ещё тлели остатки дневного тепла. Постелила на лежанке своё старое, сшитое бабушкиными руками одеяло. И тут же, ощущая стыд за свою бедность, вспомнила про хлеб. Последний кусок. И без колебаний протянула его ей.
Кушайте, сказала я. Больше ничего нет, простите.
Старушка взяла хлеб дрожащими, костлявыми пальцами. Она не стала есть сразу, а сначала посмотрела на меня. И в этом взгляде вдруг мелькнуло что-то не старческое. Что-то острое, глубокое, всевидящее.
А ты сама ела? спросила она тихо.
Я? Да я крепкая, отмахнулась я. Вы кушайте.
Она медленно, с благодарностью, съела тот хлеб. Потом устроилась на печи, накрылась одеялом и уставилась в тлеющие угольки печного окошка. Тишину нарушало лишь её ровное, всё крепчающее дыхание да сопение детей за перегородкой. Я уже подумала, что она уснула, как вдруг она снова заговорила, не отрывая взгляда от огня:
Тяжело тебе, доченька. Знаю. Одна на четверых. Душа болит, руки опускаются. Но ты сильная. Ты справишься. Добро всегда возвращается добром. Запомни мои слова. Навсегда.
От этих слов по спине побежали мурашки. Откуда она знает? Кто она? Но я ничего не успела спросить. Дети проснулись от незнакомого голоса. Младший, Ванюша, пяти лет, испуганно выглянул из-за перегородки:
Мам Мамочка, а кто это? шёпотом спросил он, широко раскрытыми глазами разглядывая незнакомку.
Это бабушка, сынок. Она заблудилась, замёрзла. Мы пустили её погреться. Ложись спать, всё хорошо.
Сама я больше не сомкнула глаз до рассвета. Было в той старушке что-то необъяснимо странное. То ли проницательный, всевидящий взгляд, то ли спокойный, но чёткий голос, звучавший не в ушах, а будто прямо в голове. Или, может, те слова «Добро к добру возвращается»
А утром её уже не было. Когда я встала в семь, чтобы растопить печь, лежанка оказалась пустой. Одеяло аккуратно сложено вчетверо и положено на лавку. Ни узелка, ни палки. Ничего. Дверь оставалась запертой на тяжёлый засов изнутри, точно так, как я её оставила. Окна тоже никто не открывал на зиму они были заклеены и утеплены.
Видно, проснулась раньше и ушла, пока я спала, пробормотала я себе под нос, чувствуя лёгкий укол суеверного страха. Но как? Как она открыла эти скрипучие двери? Как вышла, никого не разбудив?
Я отмахнулась от тревожных мыслей, списав всё на усталость и расшатанные нервы.
