В отца счастливая жизнь с другой, а у матери тоска тяжелая. Разве он виноват?

Отец пришел с завода, поужинал, посмеялся вместе с залом в телевизоре шел концерт Задорнова а затем просто сказал: «Люба, я ухожу». И ушел. К другой…

Жизнь порой жестока, и таких историй не счесть.

Материна спина: сквозь ночную рубашку проступают острые лопатки, тонкая, как у девочки, шея. А еще отцовский новенький «Жигули», сверкающий на солнце. Вот что запомнила маленькая Оля из детства.

Мать, лежащая на диване лицом к стенке, была главным признаком ее болезни. Но Оля поняла это лишь годы спустя.

Тогда, в лихие девяностые, в их городке никто и слов таких не знал «депрессия». Даже врачи в поликлинике разводили руками: витамины кололи, бодрым голосом твердили: «Возьми себя в руки, у тебя же ребенок!»

Но это была именно она. Та самая черная тоска, что наваливается, как медведь в берлоге, и высасывает из человека все: радость, сон, даже силы пошевелиться. Мать еле шевелила губами, а слова выходили мертвые, будто из-под земли.

Выручала бабка Агафья. Без нее они бы пропали.

А началось все в один майский вечер. Отец пришел с завода, поужинал, посмеялся с телевизором Задорнов орал про жизнь а потом как отрезал: «Люба, я ухожу». И ушел. К другой.

Оле тогда было семь. Она запомнила, как в комнате смеялся телевизор, а мать лежала к стене спиной и тихо плакала. Разве так бывает? Разве так должно быть?

С той поры Оля разговаривала не с матерью, а с ее спиной худой, согнутой, как ветка под снегом.

Отец объявился через два года. Тоже майским вечером. Вошел своим ключом, глянул в зал, где спала бывшая жена, подмигнул Ольге: мол, идем на кухню, без свидетелей. Бабки не было.

В груди у девочки замерцал огонек надежды. В отцовской ухмылке ей почудилось и раскаяние, и обещание, что теперь все наладится.

«Гляди-ка, Ольхонька», отец подвел ее к окну. Она прильнула к стеклу, ожидая чуда. Не зря же он пропадал столько времени?

Во дворе стоял новенький «Жигуленок», блестящий, как монета. Отец сиял пуще машины:

Нравится?

Очень!

Мой! Сам купил!

Он напомнил ей того дикаря из мультика «Умку». Тот тоже говорил коротко и только о своем.

Отца не волновало, как жила Оля эти два года. Не знал, что она поступила в музыкалку. Не спросил про школу. А уж про ее чувства и мысли и подавно.

Обида. Страх. Пустота. Весь этот клубок Оля засунула поглубже никто не учил ее разбираться в таких вещах.

Отец же радовался, как мальчишка: «Видал, а? Мечта сбылась!»

Оля не понимала.

Радость отца потухла. Он крадучись вышел, тихо притворил дверь.

Девочка загадала: обернется простит. Непременно простит. Попробует понять его радость, хоть в груди у нее пустота.

Отец не обернулся. Сел в машину и уехал. Больше не возвращался.

Оля выросла. Стала врачом. Жаль, бабка Агафья не увидела, как она въехала во двор на своей «Волге». Хотя… наверное, видит. Смотрит с небес. Улыбается.

Но сначала была больница, где мать наконец вылечили. Она снова научилась жить. Смотреть не в стену, а в окно.

А отца Оля так и не простила.

Потому что он не обернулся тогда. В тот майский вечер, когда уходил навсегда.