Пятьдесят лет я боялась стать вдовой. Лишь после его смерти, разбирая вещи, я поняла всю жизнь прожила с чужим человеком.
Мам, может, хватит? От тебя пахнет нафталином и старыми временами.
Анна брезгливо сморщила нос, стоя в дверях отцовской спальни. Татьяна Морозова даже не обернулась.
Она методично, словно совершая обряд, складывала его рубашки в картонную коробку. Одна к одной. Воротник к воротнику.
Хочу только этот шкаф разобрать.
Ты с ним уже неделю возишься. Он был хорошим человеком, мам. Спокойным, правильным, тихим. Но он умер. А вещи просто вещи.
Татьяна замерла, сжимая в руках его любимый свитер с крупной вязкой. Хорошим. Спокойным. Тихим. Эти слова, как три гвоздя, вбивались в крышку гроба их брака. Пятьдесят лет оглушающей, вязкой тишины.
Она боялась не самой его смерти. Она до дрожи боялась этой пустоты после. Той самой, что сейчас, казалось, сочилась из щелей старого шкафа вместе с запахом пыли, заполняя лёгкие.
Я сама разберусь, Ань. Иди, муж ждёт. Не заставляй его ужинать одного.
Дочь вздохнула, но спорить не стала. Ушла. Татьяна осталась одна. Со злостью, которой сама от себя не ждала, она дёрнула дверцу шкафа, и та со скрипом поддалась.
Нужно было отодвинуть шкаф, протереть пол. Сергей был педантом в чистоте. Ещё одна его тихая, правильная странность.
Она упёрлась плечом в тяжёлое дерево. Шкаф нехотя сдвинулся, прочертив по паркету две глубокие борозды.
На стене, под отклеившимся краем обоев, виднелась тонкая, почти незаметная линия. Не трещина. Что-то другое.
Татьяна провела по ней пальцем. Бумага поддалась, открывая контур небольшой дверцы, утопленной в стену. Сердце ёкнуло.
Внутри, прижавшись друг к другу, будто храня тепло, лежали толстые тетради в коленкоровых переплётах. Дневники.
Её пальцы дрожали, когда она доставала первую. Сергей? Дневники? Человек, из которого за ужином приходилось клещами вытягивать, как прошёл день? И в ответ получать неизменное: «Нормально. Поужинали?»
Она открыла наугад. Знакомый, угловатый почерк.
«14 марта. Сегодня встретил у магазина Марфу Семёновну из пятого подъезда. Опять плачет, пенсию задержали, а на лекарства не хватает. Сказал Тане, что пойду прогуляюсь, а сам сбегал в аптеку и оставил пакет у её двери. Сказал фармацевту, что это сюрприз от старого друга. Главное, чтобы Таня не узнала. Она скажет, что мы сами еле концы с концами сводим. Она права. Но как тут не помочь?»
Татьяна вцепилась в страницу. 14 марта. Она помнила тот день. Сергей пришёл с прогулки молчаливый, отстранённый, отказался от ужина.
Она тогда обиделась, что он снова замкнулся в своей неприступной крепости.
Она лихорадочно открыла другую тетрадь.
«2 мая. Сын соседей, Петька, опять связался с плохой компанией. Разбил мотоцикл. Отец его чуть не прибил. Ночью тайком отдал ему деньги из заначки на ремонт. Сказал, что это долг за деда. Парень хороший, просто дурак ещё. Таня бы не поняла. Она считает, что чужие проблемы нас не касаются. Она бережёт наш дом. А я я не могу жить в крепости, когда вокруг рушатся другие дома».
Заначка. Та самая, которую копили на новый холодильник. И которая однажды «пропала».
Сергей тогда развёл руками, сказал, что, наверное, потерял. А она почти поверила, что он пропил. И молча, неделями, презирала его за эту мнимую слабость.
Татьяна сидела на полу среди пыли и чужих тайн. Воздуха не хватало. Каждая строчка кричала о человеке, которого она не знала.
О человеке, который жил рядом, спал в одной постели, но его настоящая жизнь текла где-то в параллельном мире, скрытом за завесой молчания.
И в этот момент она с ясностью поняла пятьдесят лет она прожила с чужим человеком.
Она читала, пока буквы не расплывались. Час, два, три. Комната погрузилась в сумерки, а Татьяна всё сидела на полу, окружённая раскрытыми тетрадями, как обломками другой жизни.
Стыд обжигал щёки. Она вспомнила все упрёки. Все вздохи о его «безынициативности».
Все вечера, когда пилила его за молчание, не понимая, что оно было не пустым, а полным. Полным мыслей, чувств, поступков, которые он прятал, как контрабандист.
«10 сентября. Таня сегодня опять говорила, какая у Галки деятельная жизнь. А я что? Работа-дом. Ей, наверное, скучно со мной. Она как огонь. А я вода. Боюсь зашипеть рядом с ней. Проще молчать. Пусть думает, что у меня всё в порядке. Лишь бы она была спокойна».
Она не была спокойна. Она бесилась от его спокойствия. Принимала его заботу за равнодушие.
Дверь снова открылась. На пороге стояла Анна с пакетом из магазина.
Мам, ты так и сидишь? Я тебе кефир купила.
Она включила свет. Яркий свет вырвал из полумрака растрёпанную Татьяну на полу и разбросанные дневники.
Господи, что это за хлам? Ты решила весь дом перерыть?
Это не хлам. Это папино.
Анна взяла одну из тетрадей. Пробежала глазами.
«Заметки о фиалках»? Серьёзно? Папа и цветы? Мам, он же их терпеть не мог. Вечно ворчал, когда ты новые горшки приносила.
Он не ворчал, тихо сказала Татьяна. Он делал вид.
«12 апреля. Подарил Тане фиалку. Сказал, что на сдачу дали. А сам три рынка объехал, искал сорт «голубой дракон». Она так радовалась. Когда она улыбается, я готов все рынки скупить. Главное, чтобы не догадалась. Скажет, что ерундой страдаю».
Ой, мам, перестань, отмахнулась Анна. Нашёл чем заняться. Писаниной. Ты лучше вставай, пойдём ужинать.
Он не на пенсии это писал. Он писал всю жизнь. Про нас. Про тебя.
Анна вздохнула. Тот самый вздох: «мама опять за своё».
Мам, тебе тяжело, но не выдумывай. Папа был простой,
