«Даже внучка ей чужая: как моя мать выживает нас из нашей квартиры»
Я не ступала на порог этой квартиры пятнадцать лет. И если бы не череда жестоких ударов судьбы, вероятно, никогда бы и не вернулась. Но жизнь, как известно, любит испытывать тех, у кого душа уже изрезана в клочья. По документам эта квартира принадлежит мне и матери в равных долях. Только для неё — это её царство, где для меня нет ни места, ни капли сострадания.
Когда я приехала с маленькой дочкой Алёной и чемоданом в руках, мать даже не попыталась скрыть раздражения. Ни привета, ни участия. Лишь ледяной взгляд и сухое:
— Ты зачем приперлась? Теперь мне с тобой жить? Нет уж. Не выдержу.
Как будто я сама рванула обратно в тот ад, из которого сбежала в шестнадцать.
Когда мне было тринадцать, родители развелись. Семья и так висела на волоске, но мама поставила точку жестко — вышвырнула отца на улицу, сменила замки, привела в дом нового мужчину. Я не могла на это смотреть. Не понимала, как можно быть такой бессердечной. Ушла — к отцу и бабушке, бросив мать с её «новым счастьем». За это она назвала меня предательницей, прижала к стене и прошипела:
— Не хочешь жить со мной — значит, ты мне больше не дочь.
С тех пор — ни звонка, ни слова. Общалась только с бабушкой, пока та была жива. После её смерти — тишина. От неё нам с матерью и досталась эта квартира — пополам. Мать жила здесь, как полновластная хозяйка. А я даже не думала возвращаться.
Я рано вышла замуж. Родила. Потом муж сбежал, не выдержав быта и моей усталости. Оставил нас с Алёнкой и копеечными алиментами. Мы ютились в старом доме, доставшемся от отца. Разваливающемся, с проводкой, которая искрила, как плохая гирлянда. И однажды — пожар. Всё. Сгорело дотла.
Пока я металась по инстанциям, оформляя пособия, с ребёнком на руках, пожарные тушили наш дом. От жилья не осталось ничего — лишь пепелище. Несколько дней нас пускала ночевать подруга. Потом я вспомнила: у меня есть доля в той квартире. Где живёт мать.
Сжав зубы, я поехала туда. Да, с документами. Да, зная, что меня встретят в штыки. Но выбора не было. Мать не открывала дверь. Пришлось звать участкового. Когда она наконец поняла, что по закону я имею право здесь находиться, нехотя отвела нам крохотную комнату.
— Только запомни: спокойной жизни тебе тут не видать, — бросила она, сверля меня взглядом.
И сдержала слово.
С первого дня — яд в каждом слове. Пересоленный суп, испорченная еда, бесконечные упрёки: «дармоедка», «нахлебница», «понаехала». Мне запрещено готовить, стирать, мыться, когда ей вздумается. Если Алёнка плачет — мать орет, что я её истязаю. Однажды даже вызвала опеку, пытаясь лишить меня прав. Безрезультатно, но осадок — навсегда.
Она смотрит на внучку, будто та — не её кровь. И мне страшно. Не за себя — за дочь. Потому что знаю: мать, загнанная в угол, способна на всё. У неё нет тормозов. Нет жалости. Только злоба. Я для неё чужая. А Алёнка — тем более.
Я ищу выход. Продать участок, где был сгоревший дом? Да, но вырученные деньги — гроши, хватит разве что на задаток за съёмную конуру. А ипотеку мне не потянуть — я без работы, Алёнку в сад не берут, оставить не с кем. Подруги помогают, но я не могу вечно сидеть у них на шее.
Жить здесь невыносимо. В этой квартире, пропитанной ненавистью, где каждый мой шаг вызывает её презрительную гримасу. Где молчание — острее ножа.
Каждый вечер я засыпаю с мыслью: может, завтра что-то изменится? Но утро приносит то же самое. Тот же холод. Та же злоба. Та же женщина, которая когда-то называла меня дочерью, а теперь делает всё, чтобы стереть меня из своей жизни. Даже внучка не может растопить лёд в её сердце.
Я не знаю, что будет дальше. Но знаю одно: мы должны отсюда выбраться. Ради себя. Ради дочери. Чтобы однажды не проснуться такой же, как она.
