Мам, вы плохо себя чувствуете, подпишите здесь, говорила невестка, подливая что-то в мой чай, не зная, что я давно записываю всё на скрытую камеру…

Вам нужно отдохнуть, Лидия Петровна, пропела Алёна, ставя на стол чашку с горячим отваром. Нервы ни к чёрту, сами ж жаловались.

Её голос чистый мёд, но я давно научилась видеть осколки стекла в глубине её глаз.

Я сидела в старом вольтеровском кресле, обивка которого помнила ещё руки моего мужа. Наблюдала, как Алёна достаёт из кармана халата маленький флакон без этикетки. Несколько капель падают в ромашковый сбор.

Она делает это уже вторую неделю. Думает, я не замечаю. Считает меня дряхлой старухой, потерявшей рассудок.

А это что, родная? слабым, дрожащим голосом я указываю на стопку бумаг в её руках.

Алёна одаривает меня той же снисходительной улыбкой, отточенной перед зеркалом.

Пустая формальность, мамуля. Врач говорит, у вас память подводит, всё забываете. Чтобы мы с Серёжей могли о вас заботиться, нужна доверенность. Подпишете вот тут и никаких хлопот.

Она не знала, что объектив микро-камеры, встроенный в глаз фарфорового пугача на полке, фиксирует каждый её жест. Пугач был последней прихотью моего покойного мужа, инженера, увлечённого шпионскими штучками.

«На всякий случай, Лидочка», сказал он, устанавливая его. Тогда я лишь рассмеялась. А теперь этот пугач стал моим единственным союзником.

Мой сын, мой Серёжа, женат на этой женщине полгода. Полгода он смотрит на неё, как на божество, сошедшее с небес, чтобы спасти его потерянную душу после тяжёлого развода.

Он не читает перемен в её лице, когда она думает, что я сплю. Не слышит её змеиного шёпота по телефону: «Скоро. Эта старуха уже на краю. Чуть-чуть и квартира наша».

Я протягиваю руку, нарочно делая её слабой и дрожащей.

Пальцы «случайно» задевают чашку.

Горячая жидкость с резким аптечным запахом разливается по документам. Чернила расплываются, стирая слова «полное и безоговорочное право распоряжаться всем движимым и недвижимым имуществом». На миг на лице Алёны проступает её истинное выражение хищное, злое. Маска спадает. Но лишь на секунду.

Ой, что ж я наделала, лепечу я, испуганно дивясь на испорченные бумаги. Руки совсем не слушаются…

Ничего страшного, мамуля, цедит она сквозь зубы, и я вижу, как напрягаются её челюсти. У меня есть копии.

Вечером вернулся Серёжа. Усталый. Алёна встретила его в дверях, обвила руками, словно плющ, и начала шептать жалобы на ухо. Она была гениальной актрисой.

Я слышала обрывки фраз из своей комнаты: «…совсем плохо… всё пролила… я так боюсь за неё, милый…»

Когда она скрылась в ванной, я вышла к сыну. Он сидел на кухне, растирая виски. На столе стояла его любимая жареная картошка, которую Алёна готовила мастерски.

Она изучила его привычки, его слабости. Создала для него идеальный мир, в котором он чувствовал себя любимым и спокойным.

Серёжа, нам нужно поговорить.

Он поднял на меня усталый взгляд. Взгляд человека, не желающего разрушать свой уютный кокон.

Мам, я так устал. Давай завтра?

Нет, сейчас. Это касается Алёны. И этих бумаг, что она мне подсовывает.

В этот момент в дверях, будто из ниоткуда, появилась она. В шёлковом халате, с влажными волосами, пахнущими дорогими духами.

Серёженька, не слушай маму, она опять за своё. Ей нельзя волноваться. Врач же предупреждал.

Я попыталась возразить, но она играла безупречно, перехватывая инициативу.

Мамуля, мы же просто хотим помочь. Вы на прошлой неделе утюг включённым оставили. Чуть пожар не начался.

Это была наглая, продуманная ложь. Я не гладила уже месяц. Но Серёжа смотрел на меня с такой искренней тревогой… и жалостью. Он хотел верить ей. Потому что альтернатива признать, что его идеальная жена лжёт, была слишком страшной.

Мам, это правда?

Конечно, нет! Сынок, она всё выдумывает! Она что-то подливает мне в чай!