Пятнадцать лет я не переступала порог этой квартиры. Если бы не тяжёлые обстоятельства, так бы и не вернулась. Но жизнь, как всегда, испытывает на прочность именно тогда, когда кажется, что хуже уже некуда. По документам квартира принадлежит мне и матери поровну, но для неё это — её крепость, где мне нет ни места, ни капли участия.

Когда я приехала с маленькой Дашей и чемоданом в руках, мать даже не попыталась скрыть раздражения. Ни привета, ни сочувствия — только ледяной взгляд и колючие слова:
— Явилась? Теперь мне с тобой ютиться? Нет уж, не выдержу.

Как будто я сама рванула назад в тот ад, из которого сбежала в шестнадцать.

Родители развелись, когда мне было двенадцать. Семья давно трещала по швам, но финал мать устроила жёстко: выкинула отца на улицу, сменила замки и привела в дом нового мужика. Я не смогла с этим жить. Ушла — к отцу и бабке, оставив мать с её «новым счастьем». За это она назвала меня предательницей, прижала к стене и прошипела:
— Не хочешь жить со мной — значит, ты мне не дочь.

С тех пор — ни звонка, ни письма. Общалась только с бабкой, пока та была жива. После её смерти — тишина. От неё нам с матерью и осталась эта квартира. Мать жила здесь, как полновластная хозяйка, а я даже думать боялась о возвращении.

Вышла замуж рано. Родила. Муж сбежал, не выдержав быта и моей усталости. Оставил нас с девочкой и копеечными алиментами. Жили в старом доме отца — ветхом, с проводами, как у ёлочных гирлянд. А потом — пожар. Всё. До основания.

Пока я металась по инстанциям, оформляя пособия, пожарные тушили то, что осталось от нашего жилья. Пепел да головёшки. Несколько дней нас пустила подруга. Потом я вспомнила: у меня же есть доля в квартире. В той самой. Где живёт мать.

Сжав зубы, пошла туда. С документами. Зная, что меня там не ждут. Но выбора не было. Мать не открывала дверь. Пришлось звать участкового. Когда она поняла, что по закону я имею право здесь находиться, скрипя сердцем, выделила мне крохотную комнатушку.
— Только знай: спокойной жизни не жди, — бросила она искоса.

И сдержала слово.

С первого же дня — яд в каждом слове. Пересоленный суп, подгоревшая каша, постоянные упрёки: «дармоедка», «нахлебница», «понаехали тут». Нельзя готовить, стирать, мыться, когда ей не удобно. Если Даша заплачет — мать орёт, что я её издеваюсь над ребёнком. Однажды даже вызвала опеку, пытаясь лишить меня прав. Безуспешно, но осадочек остался.

Она смотрит на внучку, будто та — не её кровь. И мне страшно. Не за себя — за дочь. Потому что знаю: мать, загнанная в угол, способна на всё. У неё нет тормозов, нет жалости. Только злость. Я для неё чужая. А Даша — и подавно.

Пытаюсь найти выход. Продать участок, где стоял сгоревший дом? Да, но вырученные гроши хватят разве что на задаток за комнату в коммуналке. А ипотеку мне не потянуть — работы нет, Дашу в сад не берут, оставить не с кем. Подруги помогают, чем могут, но вечно жить на их подачки не получится.

Невыносимо здесь находиться. В этой пропитанной злобой квартире, где каждый взгляд — как нож, а тишина — оружие.

Каждый вечер засыпаю с мыслью: а вдруг завтра что-то изменится? Но утро приносит то же самое. Тот же холод. Та же ненависть. Та же женщина, которая когда-то называла меня дочерью, а теперь делает всё, чтобы я исчезла. Даже внучка не растапливает лёд в её сердце.

Не знаю, что будет дальше. Но знаю одно — надо выбираться. Ради себя. Ради Даши. Чтобы однажды не проснуться такой же, как она.