Отправили в дом престарелых… Как сложилась судьба близкого человека?

**Дневник. 12 мая.**

Сегодня выдался день, от которого сжимается сердце. Небо низкое, серое, будто и оно знало, какое горе пришло в нашу деревню. Я сидела у окна фельдшерского пункта, а по спине полз холодок, будто кто-то медленно сжимал мои плечи. Вся наша улица затихла даже собаки не лаяли, ребятишки попрятались, и даже петух дяди Федора, вечный забияка, притих. Все смотрели в одну сторону на дом Прасковьи Никитичны, нашей бабы Паши. У калитки стояла чужая машина, блестящая, как нарыв на теле деревни.

Забирал её сын, Игорь. В дом престарелых.

Он приехал за три дня до этого, начищенный, в дорогом пиджаке, пахнущий не родной землёй, а чужим одеколоном. Ко мне зашёл первым делом будто за советом, а на самом деле искал оправдания.

Анна Петровна, вы же понимаете, говорил он, глядя не на меня, а на шкаф с лекарствами. Маме нужен уход. Профессиональный. А я что? Работа, командировки. То давление, то ноги Там ей будет лучше. Врачи, забота

Я молчала, только смотрела на его руки. Чистые, с ухоженными ногтями. Этими руками он в детстве цеплялся за подол Паши, когда она вытаскивала его из реки, синего от холода. Этими же руками он тянулся к пирогам, которые она пекла, не жалея последней муки. А теперь этими руками подписывал ей приговор.

Игорь, говорю тихо, а голос дрожит, будто не мой. Дом престарелых это не дом. Это казённые стены.

Но там специалисты! почти крикнул он, словно убеждал себя. А здесь что? Вы одна на всю деревню. А если ночью станет плохо?

А я про себя думаю: *«А здесь, Игорь, стены родные, которые лечат. Здесь калитка скрипит так, как скрипела сорок лет. Здесь черёмуха под окном, которую твой отец сажал. Разве это не лекарство?»* Но вслух не сказала. Что тут скажешь, если человек уже решил? Он уехал, а я побрела к Паше.

Она сидела на лавке у крыльца, прямая, как свеча, только руки дрожали мелкой дрожью. Не плакала. Глаза сухие, смотрела вдаль, на речку. Увидела меня, попыталась улыбнуться, но вышло так, будто она не улыбнулась, а глотнула горького.

Вот, Петровна, говорит шёпотом, как осенний лист под ногами. Сын приехал Увозит.

Я села рядом. Взяла её руку холодную, шершавую. Сколько же эти руки переделали за жизнь И огород копали, и бельё в проруби полоскали, и Игорешку своего качали, баюкали.

Может, поговорить с ним ещё? шепчу я.

Она покачала головой.

Не надо. Он решил. Ему так легче. Он же не со зла, Петровна. Он от любви своей городской так делает. Думает, добра мне желает.

И от этой её тихой покорности у меня сердце в пятки ушло. Не кричала, не рвала на себе волосы, не проклинала. Принимала, как принимала всю жизнь и засуху, и ливни, и смерть мужа, а теперь вот это.

Вечером перед отъездом я снова зашла. Она уже собрала узелок. Смешно сказать, что там было. Фотография мужа в рамке, шерстяной платок, что я ей подарила на день рождения, да иконка медная. Вся жизнь в одном ситцевом платке.

Дом был прибран, полы вымыты. Пахло чабрецом и почему-то холодной золой. Она сидела за столом, перед ней две чашки и блюдце с остатками варенья.

Садись, кивнула она. Чай попьём. В последний раз.

Мы сидели молча. Ходики на стене тикали раз, два, раз, два Отмеряли последние минуты её жизни в этом доме. И в этом молчании было больше крика, чем в любой истерике. Это было прощание. С каждой трещинкой на потолке, с каждой половицей, с запахом герани на подоконнике.

Потом она встала, подошла к комоду, достала свёрток. Протянула мне.

Возьми. Это скатерть. Мать моя вышивала. Пусть у тебя будет. На память.

Я развернула. По белому полотну синие васильки и алые маки. Кайма такая, что глаз не оторвать. В горле комок встал.

Паша, ну что ты Зачем?.. Убери. Не рви душу. Пусть она здесь тебя ждёт. Она дождётся. И мы дождёмся.

Она только посмотрела на меня своими выцветшими глазами, в которых стояла такая тоска, что я поняла она не верит.

И вот настал тот день. Игорь суетился, укладывал в багажник её узелок. Паша вышла на крыльцо в своём лучшем платье, в том самом платке. Соседки, кто посмелее, вышли за калитки. Стояли, утирали слёзы подолами фартуков.

Она обвела всех взглядом. Каждую избу, каждое дерево. Потом посмотрела на меня. И я увидела в её глазах немой вопрос: *«За что?»* И просьбу: *«Не забывайте»*.

Она села в машину. Гордо, прямо. Не оглянулась. Только когда автомобиль тронулся, подняв облако пыли, я увидела в заднем стекле её лицо. И по щеке ползла одна-единственная скупая слеза. Машина скрылась за поворотом, а мы ещё долго стояли и смотрели, как пыль оседает на дорогу, будто пепел после пожара. Сердце деревни в тот день остановилось.

Прошла осень, пролетела зима метелями. Дом Паши стоял пустой, с заколоченными окнами. Сугробы намело до крыльца, и никто их не разгребал. Деревня будто осиротела. Бывало, иду мимо, и кажется вот-вот скрипнет калитка, выйдет Паша, поправит платок и скажет: *«Здравствуй, Петровна»*. Но калитка молчала.

Игорь звонил пару раз. Говорил сдавленно, что мама привыкает, что уход хороший. А я слышала в его голосе такую тоску, что понимала не он маму, а он сам себя в ту казённую палату запер.

А потом пришла весна. Такая, какая бывает только в деревне. Воздух пахнет талой землёй и берёзовым соком, солнце ласковое, хоть жмурься от счастья. Ручьи звенели, птицы орали, будто с ума сошли. И вот в один из таких дней, когда я развешивала бельё, у околицы