Спеша домой по улице Ленина, она уступила место в автобусе пожилой женщине. Но едва ледяные пальцы сжали её запястье
Дорога домой тянулась, будто заевшая киноплёнка медленно, скрипуче, с ощущением, будто каждый километр требовал от неё чего-то нового: дрожи в пальцах, боли в груди, слёз, которые она не позволяла себе пролить. Арина шла по улице Ленина дороге, ведущей в прошлое, к тому, что когда-то было домом, а теперь казалось чужим, далёким, как незнакомое имя. На ней была потрёпанная куртка с обтрёпанным рукавом, который она машинально теребила, словно пытаясь вернуть что-то утраченное. Семь лет. Семь долгих лет за решёткой будто время застыло в серых стенах зоны, а мир за ними продолжал двигаться, меняя улицы, лица, законы, души. А она осталась там в прошлом, в боли, в пепле одной ошибки, одного мига, разрушившего всё.
В автобусе было душно. Воздух густел от запаха чужого пота, дешёвого мыла, усталости, въевшейся в одежду, как пятно. Пассажиры сидели, уткнувшись в телефоны, в свои мысли, в свои беды. Но когда Арина вошла наступила тишина. Не громкая, не показная. Просто замерли. Взгляды скользили по ней: высокая, худая, с пронзительными серыми глазами, будто выточенными изо льда, и с татуировкой на запястье тёмной, как память. Она чувствовала эти взгляды, будто иголки. Привычно. Давнее ощущение ещё с тех пор, как впервые надела тюремную робу.
На остановке двери с шипением разошлись. И вошла она старушка, маленькая, сгорбленная, с палкой, будто само время опиралось на неё. В салоне никто не пошевелился. Никто не поднялся. Словно она была невидимой, как призрак из прошлого. Но Арина встала. Без колебаний. Без слов. Просто поднялась, будто кто-то внутри прошептал: «Ты должна».
Садитесь, бабушка, сказала она, голос дрожал, но оставался твёрдым.
Спасибо, дочка едва улыбнулась та, опираясь на её руку, дрожащую, но тёплую. И в этот миг, когда холодные, сухие пальцы коснулись запястья Арины, старушка вздрогнула. Будто от удара током. Будто от вспышки света в тёмной комнате.
Она замерла. Взгляд её острый, как лезвие, впился в лицо Арины. Долго. Слишком долго. И вдруг шёпот, едва слышный, но разорвавший тишину, как гром:
Аришка?.. Арина Соколова?
Арина застыла. Слово «Аришка» как гвоздь в сердце. Как воспоминание, которого она боялась. Как голос из детства, из тех дней, когда она была просто девочкой, а не женщиной с приговором. Она не слышала этого имени столько лет А теперь оно прозвучало здесь, в душном автобусе, из уст женщины, которую считала умершей.
Баба Нина?.. прошептала она, и голос её дрогнул, будто лёд под весенним солнцем.
Та сама Нина Петровна. Соседка с пятого этажа. Та, что подбирала её на лестничной площадке, когда мать, пьяная и беспомощная, кричала в стену, а отец исчезал, как дым. Та, что кормила её оладьями с вареньем, поила чаем, гладила по голове, когда Арина плакала от боли и унижения. Та, что говорила: «Ты не одна, девочка моя. Я тут».
Живая ты Вернулась прошептала баба Нина, и по её щекам покатились слёзы, будто весенний дождь по стеклу.
Арина опустилась на пол автобуса, прямо у её ног. Люди наконец пошевелились. Кто-то отвернулся. Кто-то опустил глаза. У кого-то проснулась совесть. У кого-то стыд. А Арина сидела и чувствовала, как что-то внутри, давно замёрзшее, начинает таять.
Прости меня, баба Нина прошептала она.
Я не пришла когда ты в больнице лежала. А потом меня посадили. И никто не знал. Никто не ждал.
Тсс, перебила старушка, накрывая её руку своей. Ты вернулась. А значит, ещё не всё потеряно. Никогда не всё потеряно, пока есть дыхание.
И впервые за семь лет Арина почувствовала её ждали. Её любили. Её помнили. И, возможно, прощение уже совсем рядом. А может, оно уже здесь в этом дрожащем голосе, в этих морщинистых ладонях, в простом, как хлеб, слове: «дочка».
Квартира на четвёртом этаже дом, которого не было
Квартира бабы Нины была маленькой, старенькой, но такой тёплой, что казалось стены дышат. Запах компота из сухофруктов, лекарств, нафталина и старых книг обнимал, будто объятия из детства. Арина сняла куртку, аккуратно поставила обувь по линейке. Привычка из зоны: там всё по порядку, иначе хаос. А хаос это боль.
За чашкой чая, в тишине, баба Нина тихо спросила:
Ты ведь из-за матери тогда ушла, да? Людка мне рассказывала Как ты за неё заступилась, а потом удар. Один. Но смертельный.
Арина кивнула, опустив глаза. Слов не было. Память резала, как нож.
Она умерла два года назад, прошептала Арина. Не узнала, что меня посадили. Ни разу не пришла. А потом я перестала ждать. Сначала злилась. Потом просто ничего.
А теперь?
Теперь страшно. Что делать? Кто я? она взглянула в окно. На площадке бегали дети, смеялись, кричали. А она будто стояла за стеклом рядом, но не среди них. Не своя.
Старушка подошла, положила руку на плечо:
Ты человек. Мой человек. И у тебя ещё всё будет. Даже если сейчас кажется, что ничего уже нет.
Несколько дней спустя первые шаги
Арина устроилась уборщицей в школу. Работа тяжёлая, но честная. Баба Нина отдала ей старую куртку мужа заштопанную, но тёплую, как её сердце. Вечерами они сидели за чаем, смотрели старые фильмы, молчали. Но это молчание не было пустым оно было наполнено пониманием, как чаша, полная до краёв теплом.
На работе косо смотрели. Особенно директриса женщина с лицом, будто вырезанным из мрамора
