Спеша домой по Уральской улице, она уступила место в автобусе пожилой женщине. Но едва ледяные пальцы сжали ее запястье…
Дорога домой тянулась, словно стара кинопленка, застрявшая в проекторе медленно, со скрипом, с ощущением, будто каждый километр требовал от нее чего-то нового: дрожи в пальцах, боли в груди, слез, которым она не позволяла пролиться. Марина шла по Уральской улице, ведущей в прошлое, туда, что когда-то было домом, а теперь казалось чужим, далеким, как незнакомое имя. На ней была потертая куртка с обтрепанным рукавом, который она машинально теребила, словно пытаясь вернуть что-то утраченное. Семь лет. Семь долгих и тяжелых лет за решеткой будто время застыло в серых стенах зоны, а мир за ее пределами продолжал двигаться, меняя улицы, лица, законы, души. А она осталась там в прошлом, в боли, в пепле одной ошибки, одного мгновения, разрушившего все.
В автобусе было душно. Воздух густел от запаха чужого пота, дешевого мыла, усталости, въевшейся в одежду, как тень. Пассажиры сидели, уткнувшись в телефоны, в свои мысли, в свои беды. Но когда Марина вошла воцарилась тишина. Не громкая, не показная. Просто замерли. Взгляды скользили по ней: высокая, худая, с пронзительными серыми глазами, будто выточенными изо льда, и с татуировкой на запястье темной, как память. Она чувствовала эти взгляды, будто иголки. Привычно. Давнее ощущение еще с тех времен, когда впервые надела тюремную робу.
На остановке двери с шипением раздвинулись. И вошла она старушка, маленькая, сгорбленная, с палкой, будто само время опиралось на нее. В салоне никто не шелохнулся. Никто не поднялся. Будто она была невидимой, как призрак из прошлого. Но Марина встала. Без колебаний. Без слов. Просто поднялась, словно кто-то внутри прошептал: «Ты должна».
Садитесь, бабушка, сказала она, голос дрожал, но оставался твердым.
Спасибо, дочка… едва улыбнулась та, опираясь на ее руку, дрожащую, но теплую. И в этот миг, когда холодные, сухие пальцы коснулись запястья Марины, старушка вздрогнула. Будто от удара током. Будто от вспышки света в темной комнате.
Она замерла. Взгляд ее острый, как лезвие впился в лицо Марины. Долго. Слишком долго. И вдруг шепот, едва слышный, но разорвавший тишину, как гром:
Машенька?.. Маша Романова?
Марина застыла. Слово «Машенька» как гвоздь в сердце. Как воспоминание, которого она боялась. Как голос из детства, из тех дней, когда она была просто девочкой, а не женщиной с приговором. Она не слышала этого имени столько лет… А теперь оно прозвучало здесь, в душном автобусе, из уст женщины, которую считала умершей.
Баба Нина?.. прошептала она, и голос ее дрогнул, будто лед под весенним солнцем.
Та самая Нина Петровна. Соседка с пятого этажа. Та, что подбирала ее на лестничной площадке, когда мать, пьяная и беспомощная, кричала в стену, а отец исчезал, как дым. Та, что кормила ее оладьями с вареньем, поила чаем, гладила по голове, когда Марина плакала от боли и унижения. Та, что говорила: «Ты не одна, девочка моя. Я здесь».
Живая ты… Вернулась… прошептала баба Нина, и по ее щекам покатились слезы, словно весенний дождь по стеклу.
Марина опустилась на пол автобуса, прямо у ее ног. Люди наконец зашевелились. Кто-то отвернулся. Кто-то опустил глаза. У кого-то проснулась совесть. У кого-то стыд. А Марина сидела и чувствовала, как что-то внутри, давно замерзшее, начинает таять.
Прости меня, баба Нина… прошептала она…
Я не пришла… когда ты в больнице лежала. А потом… меня посадили. И никто не знал. Никто не ждал.
Тсс, перебила бабушка, накрывая ее руку своей. Ты вернулась. А значит, еще не все потеряно. Никогда не все потеряно, пока есть дыхание.
И впервые за семь лет Марина почувствовала ее ждали. Ее любили. Ее помнили. И, возможно, прощение уже совсем рядом. А может, оно уже здесь в этом дрожащем голосе, в этих морщинистых ладонях, в простом, как хлеб, слове: «дочка».
Квартира на четвертом этаже дом, которого не было
Квартира бабы Нины была маленькой, старенькой, но такой теплой, что казалось стены дышат. Запах компота из сухофруктов, лекарств, нафталина и старых книг обволакивал, будто объятия из детства. Марина сняла куртку, аккуратно поставила обувь по линейке. Привычка из зоны: там все по порядку, иначе хаос. А хаос это боль.
За чашкой чая, в тишине, баба Нина тихо спросила:
Ты ведь из-за матери тогда ушла, да? Людка мне рассказывала… Как ты за нее заступилась, а потом удар. Один. Но смертельный.
Марина кивнула, опустив глаза. Слов не было. Память резала, как нож.
Она умерла два года назад, прошептала Марина. Не узнала, что меня посадили. Ни разу не пришла. А потом… я перестала ждать. Сначала злилась. Потом просто… ничего.
А теперь?
Теперь… страшно. Что делать? Кто я? она
