Я больше не буду тенью в чужой судьбе. Мне сорок шесть и только сейчас я расправляю лёгкие, будто вынырнув из ледяной проруби.
Жизнь порой похожа на сон: ты идёшь по знакомой улице, а потом раз! перед тобой вырастает стена из тумана. Ты трогаешь её ладонью, и вдруг понимаешь: все эти годы ты была куклой. Тобой дергали за нитки, тебя ставили на полку, когда было удобно. А ты покорно кивала, потому что «так правильно», «так принято», «так все живут».
Меня зовут Татьяна Игоревна, я из Нижнего Новгорода. Даже эти слова обжигают горло, будто ржавая ложка на морозе. Потому что я молчала слишком долго. Подстраивалась. Смирялась. А теперь, когда волосы уже тронуты сединой, я вдруг осмелилась спросить: а была ли это вообще моя жизнь?
Недавно я случайно встретила Ольгу подругу из детства. Мы не виделись лет пятнадцать. Она стала другой: лицо в морщинках, но глаза как у девочки. Говорили до ночи, словно торопились наверстать упущенное. И вдруг она спросила: «Таня, ты счастлива?» Я замерла. Потому что правда была горькой: нет.
Моими решениями всегда управляли другие. Родители строгие, как зимний ветер. Их «надо» было законом. Они выбрали за меня: кружок кройки вместо танцев, педагогический вместо журфака. Я мечтала изучать историю искусств, но мать сказала: «Учитель это надёжно». Я поступила. Смирилась.
Потом был техникум, где я двадцать лет объясняла подросткам «Евгения Онегина», дрожа у доски. Работа, которую ненавидела, но терпела «а куда деваться?».
А ещё был Дмитрий. Солидный, с квартирой в центре и машиной. Ухаживал аккуратно, как за дорогой вазой. Через год сделал предложение. Я сказала «да» потому что «пора», потому что соседки шептались, потому что так хотела мама.
Он не поднимал руку. Он просто стирал меня, как ластик. Перестала красить губы «приличные женщины не мажутся». Перестала видеться с подругами «болтовня без толку». Я варила щи, штопала носки, рожала. Молчала. Как моя бабушка. Как миллионы других.
Единственный свет моя Аня. Она родилась с бунтом в крови. Я растила её иначе: «Выбирай. Говори «нет». Беги, если надо». В пятнадцать я отправила её учиться в Германию. Теперь она там, рисует плакаты, влюблена в итальянца. Я шепчу в трубку: «Не возвращайся. Лети. Пусть мои цепи не станут твоими».
Тётя Галя, старая феминистка с сигаретой в зубах, однажды сказала: «Таня, ты же не мебель. Встряхнись!» Я тогда фыркнула. А теперь теперь снимаю комнату в хрущёвке.
Работаю корректором в издательстве мало платят, но я вдыхаю запах свежей бумаги. По вечерам учусь играть на гитаре (муж считал это «блажью»). Читаю Бродского и Кортасара те самые книги, что прятала под матрасом.
Я не жалею, что ушла. Жалею лишь, что не сделала этого в тридцать. Но теперь знаю: даже если полжизни прожито на автопилоте можно развернуть самолёт.
Теперь я ем то, что хочу. Сплю до десяти. Ношу красное.
Я не «жена Дмитрия Семёновича». Не «учительница из третьей школы».
Я Татьяна.
И я наконец-то проснулась.
