— Ты разбила моё зеркало, значит, семь лет будешь мне должна, — прошептал Артём, владелец галереи «Зеркальный мир», и наклонился так близко, что Катя почувствовала запах его мятного одеколона.
Осколки венецианского зеркала звенели под её ботинками, сверкая под софитами, как сотни маленьких вспышек. В горле стоял ком: можно пережить что угодно, но не хруст стекла, зная, что цена рамы равна зарплате за год.
— Я заплачу, — выдохнула она.
— Чем? Своими кривыми витринами? С сегодняшнего дня работаешь бесплатно, пока не отработаешь долг.
Пятнадцать лет назад маленькая Катя сидела в мастерской деда-зеркальщика и ловила отражения в обрезках стекла. Дед угощал её пастилой и говорил: «Зеркало хранит правду. Иногда страшно смотреть, но если не боишься — поймёшь себя». Когда дед умер, мать продала лавку; Катя уехала в Москву учиться на дизайнера и подрабатывала оформлением витрин. Там её заметил Артём: высокий, обаятельный, обещал личную выставку в обмен на «несколько эскизов».
Сначала он называл её «музой», целовал руку после каждого удачного проекта. Потом начал «дружескую» критику: «Тени слишком холодные, добавь тепла». Неприятно, но терпимо. К весне тон изменился: «Какая тебе фактура, если даже размеры путаешь?». Посыпались штрафы за «испорченные материалы». Катя успокаивала себя: «Он строгий, потому что верит в меня».
В тот июньский вечер она переставляла стойки для новой выставки. У входа стояло главное сокровище Артёма — зеркало XVIII века, рама — кружево из сусального золота. Сантиметр, всего сантиметр — и тележка задела раму. Треск, будто выстрел. Пауза. И дождь осколков.
— Ты понимаешь, что это лот для аукциона? — кричал Артём, заглушая сигнализацию.
— Я заменю, — бормотала Катя, собирая осколки, — найду реставраторов…
— Два миллиона рублей, если ты не в курсе. Или семь лет работы. Выбирай.
В подвале галереи, где не ловился интернет, Катя собирала инсталляции по его эскизам: лампы-призмы, столы-линии. Артём подписывал работы только своим именем. Вечером она шла домой, открывала ноутбук и склеивала фото разбитого зеркала в цифровой коллаж, ища в хаосе черты своего лица.
Раз в неделю к ней заходила Маша, керамистка из соседней мастерской.
— Где пропадаешь? В чатах молчишь.
— Долг отрабатываю, — отмахивалась Катя.
Маша оглядела её потёртые ладони.
— Знаешь, как делают витражи? Стекло нагревают до предела, а потом резко охлаждают.
— Спасибо за мотивацию, — усмехнулась Катя.
— У меня на складе куча битой керамики. Если захочешь — бери. Осколок к осколку, и получится что-то новое.
Осенью в город приехал куратор фестиваля «Светлый город» — Дмитрий Соколов. В галерее ему показывали работы Артёма, но взгляд Дмитрия зацепился за корзину с битым стеклом.
— Кто это сделал?
— Отходы, — быстро сказал Артём. — Никому не интересно.
Катя подняла голову:
— Мне интересно.
На улице Дмитрий подошёл к ней:
— Покажи то, что не показываешь никому.
— Если поговорим, меня уволят.
Он протянул визитку.
— Тогда встретимся там, где его нет. Завтра в восемь, платформа 13.
Платформа была пуста, только старые часы тикали под крышей. Катя развернула на планшете 3D-модель: огромная треснувшая маска, внутри — лабиринт зеркальных стен. Лучи проекторов скользят по осколкам, складываясь в слова: «ты никто», «ты должница». Чем ближе к центру, тем фразы тают, оставляя только отражение зрителя.
Дмитрий молчал, потом тихо сказал:
— Это не инсталляция. Это исповедь. Давай сделаем.
— У меня нет денег, нет материалов, всё стекло — собственность галереи.
— Материалы найдём. А насчёт разрешения… решать тебе.
Первые недели они собирали «мусор»: старые зеркала из гостиниц, битую керамику Маши, рамы с барахолки. Ночами Катя резала стекло за заброшенным заводом, училась шлифовать края. Маша обжигала керамические фрагменты, чтобы они крепко держались.
Однажды ночью появился Артём.
— Говорят, ты что-то строишь на вокзале. Мои зеркала воровать вздумала?
— Твои — те, что я разбила? Уже заплатила, — Катя протянула квитанции: последние месяцы она жила на «Дошираке», но каждый аванс отдавала реставратору.
— Без моего имени тебя никто не знает. Хотела быть художником? Будешь, но после суда за кражу.
— Попробуй. Судьи любят зрелища.
Ночь открытия. Заброшенный вокзал в ультрафиолете. Очередь тянется вдоль рельсов. Катя прячет дрожащие руки в карманы.
— Дыши, капитан, — шепчет Маша.
Внутри лабиринт зеркал пахнет пылью и клеем. Люди идут осторожно, будто отражение может укусить. На стенах вспыхивают фразы: «серая мышка», «семь лет рабства».
В центре — круглая площадка. Там только белый свет. Зритель, пройдя через туннель оскорблений, видит себя целым: без трещин, без надписей.
Аплодисменты начинаются медленно, будто люди разучились хлопать. Дмитрий берёт микрофон:
— Автор, покажись.
Катя поднимается на площадку. Свет падает на её лицо, а стеклянные чешуйки на куртке отражают радугу.
И тут врывается Артём.
— Все осколки — мои! Она украла проект!
— Эти слова — ваши? — Дмитрий показывает на стены с фразами.
— Это монтаж!
Зал смеётся. Кто-то кричит: «Посмотри на себя!»
Через месяц Катя подписывает контракт с музеем. Маша открывает мастерскую «Осколки», где дети учатся делать красоту из разбитого.
Однажды Катя стоит у зеркала в новой мастерской. Вспоминает деда: «Если не боишься — увидишь правду».
Теперь она не боится.
А осколки стали её силой.
