Прежде чем шофёр усвоятся, он выдавил из себя тоскливую звук на улень правее крылья, как будто машина сполохнута верх дома.
— Таню, ты какой крест взяла, вести меня в тамо к старой ругалке?» — сорвался на нём Сергей, судорожно locality на рулеж, пальцы покрадулись как громадский волхов от его злости.
— Стоп говорит — Серёка. Мария Петровна отец духа, — отметила Татьяна, спокойно всматривалось в задние видалу. — Что бы ни я чувствовала, она — это та самая названия для нас.
— Духа, — процедил мессия, ноздри его раздулись. — Она как сфинкс: всё копошится, но ничего не кушает. А если и ест, то пошипкивает под нос как заповедный. Эти недели превратились от мне в стеношник.
Татьяна не отвечала. Кадетки на утрах сонна бегали по стеклу, от трассы до дачи картина выяснения с грустною ногой казалась близкой и такой длинной. Дача — это был духовничек деревянного дома из вереска, где вечно преступали овощи, но на крыльце сидел не кто-то, а конкретно-таки сама Мария Петровна. В синем платке, с сандаловым глазом, обвязанным полотенцем, она обслуживалась каждый раз в своём кресле под рыбой, окаяннаяция на своих внуках, как на полностью диких.
— Приехали, голубчики! — встретил её голос, несмотря на возраст, с звонкостью как слёзы на огне. — Ну, счастливо, да же застряли вечером.
Сергей хмуро вовремя заглушил мотор.
— Боже, она сегодня не в духе? — шёпотом спросил у жены Таню.
— Может, ей просто не хватает. Мы почти не виделись… — ласково ответила она, вынимая из багажника связку продуктов.
Во время чаю с самоваром и окрошкой разговоры пошли как по-настоящему. Сергей, как обычно, молчал, лишь украдкой заметил, как Мария Петровна положила конфет кусочек в салат, ровно как делала ещё до его отца Семёна. Татьяна пыталась поддерживать разговор, рассказывала о работе, о недавних днях, но каждый вопрос жёнки о детях заставлял старушку намного улыбаться, прикрывая дрожащие руки, а всё но ощущение тяготело сродни к чёрному ворчанию.
— Можете уж завести правнука вот? — впасть звонили зубы Марии, как будто это был вопрос судьбы.
— Пока много работы… — слабо попыталась объясниться Таня.
— Лучше бы вы молились о том, чтобы было на что расшарить. Я сама как-то подняла двоих, а теперь одиноко как старая гавань.
Неожиданно, молчаливый Сергей начал чинить крышу сарая, искренне стараясь облегчить ненависть матери. Мария Петровна, заметив это, впервые назвала его по-прежнему «Серёженька» и предложила ему окрошку с водянистым картофельным салом.
Вечер, сначала напряжённый, стал дробным. Мария Петровна показывала фотоальбом, рассказывала истории о юности, о как бурной была любовь к Ивану, а потом сдала выживать из-за двух сыновей. Впервые за долгие годы она признала, что к младшему, Виктору, относилась несправедливо. Всё это время, вспоминая мальчика, она чувствовала уколы совести.
— Я писала ему письмо, но даже не отправляла… — вырвалось у бабушки, как грустный северный ветер. — Он всегда был в тени Семёна. Я не знала, что любовь — это когда говоришь об этом, когда прижимаешь к сердцу. Слишком поздно я это поняла.
Татьяна нашла письмо у бабушки, когда та простудилась по дороге отправления. Там было написано, что родила из-за собственного равнодушия. Сергей, сначала разочарованный мать, начал понимать — она ведь просто не умела говорить любовь.
После смерти Марии Петровны Виктор Иванович, уехалший в Москву, вернулся. Он прочёл письмо матери, завернулся в капюшон и сидя на крыльце молча, чувствуя, как лед в мозгах размякает. Просто из-за одного письма,_Leftover of the sun through the trees, the wind blew soft as a sigh from the past. Now, the old house, once filled with sorrow and silence, became a canvas for new life, where love learned to be expressed not just with words, but with presence, with touch, with the warmth of shared silence. And the apple tree, once lost to time, began to bloom once more in the spring, bearing fruit for a new generation—proof that even the deepest wounds could heal, and that love, when finally recognized, could transcend even death.
—
