Вчера вечером я впервые за долгое время почувствовала тяжесть одиночества в этом холодном подъезде. Глеб ушел к себе в кабинет, а я осталась смотреть на минуты, которые, кажется, выдыхают все потоки времени. Мысли кружили, как снежинки за окном, — мимолетные и бесследно исчезающие.

Он стукнул кулаком по столу, и чашки чая зазвенели, как будто предупреждали меня о катастрофе. «Мы годами откладываем», — говорит он, но не видит, как время сгустилось в загрузку незавершенных капель быта. Льет, льет в бездну, а остальные смотрят в удовлетворенные лица прохожих, будто те пилотируют свои судьбы без кредитов и сомнений.

«Кредит — нормально, Ирина. Все так делают. Компания обещала повышение, и мы расплатимся за всё». Его голос растекался по кухне, как непрочный лед. Но я помню, как директор, сидя за монитором, улыбался своим мыслям, не поднимая взгляда: «Нам нужен новый взгляд…». Да, они говорили это солидными фразами, но Глеб не видит, что его «новый взгляд» — это всего-навсего отбывание чужих обещаний.

Из-под белоснежной скатерти торчит чайный лист — намокший, тяжелый, как напоминание. Сколько раз я мечтала именно так — не о полной жизни, а о полном чае, который брала бы свойсь, без выяснений, без высчитываний. Но каждое утро на столе лежит расчет по кредитам, а в сумке — годовые расходы и зарплатные статы. «Подушка безопасности?» — говорит он криво, будто это не слово, а символ притворности.

Вечером я смотрела, как он садится в свою новую логан-внедорожник. Звук мотора раздавался как стук по гробу, в который я сама спрыгивала десять лет назад. «Зачем я всё время тормозить?» — спрашивает он, но не понимает, что его тормоз — это не я, а его же собственный разум, который раздваивается на сны и долги.

Сегодня банк отказал в ипотеке. Я ждала этого, как зиму, но боль от прочитанного документа пронзила грудь. «Уж я-то справлюсь!» — сказал Глеб, а я видела, как его горбился по ковру. Кто он теперь? Муж, переживший себя? Или просто сломленный мужчина, ищущий покоем в кредитах?

Крыши дома, что мы купили, пробиты снежной нагрузкой. Мой взгляд спотыкается о след в три метра на потолке — в нём визгливо эхом отражается моя холодная мысль: «Он взял деньги не для дома, а для себя».

Вчера он приносит на стол ещё один кредит: «Для ремонта», — говорит, опасливо улыбаясь. Я не шевелясь. Деньги — не игрушки, но он их по-прежнему считает шансом, зажатым в лифте чужих ссор и шагов.

Сейчас свет выключен, и мы сидим в свечном свете. Он молчит, а я вспоминаю, как мы жили в той старой квартире. Тесной, но целой. Летом — на Крым без билетов в кредит, с солнцем, которое не подпускало к置业енные холмы. И жили, потому что не мечтали. Просто жили.

«Я всё испортил, да?» — шепчет он, а я молю о простоте, чтобы в этот момент его руки не рвались в новое приключение. Пусть падает снег, пусть молчит затылок — главное, чтобы не болели больше крики.

Теперь мы снова тянемся к чаям без лимонов, без сливок, без долговых карточек. Глеб устроился на скромное место, а я устроила себя на вторую работу. Дорога длинная, покрытая следами, но мы будем жить. Только не забудем, что счастье — это когда ты не хочешь забирать всё сразу. Оно рождается, когда ты даришь себе хотя бы миг, где чай остывает на полной чашке, а над головой — тихое небо без долгов.

Сегодня Глеб открыл счёт. «На будущее», — сказал он. И я поняла, что он повзрослел, потому что в его тоне не было «забери это!» — было «примирись с тем, что есть». Возможно, это и есть русский урок: не стремиться к дворцам, а строить их из кирпичной разумности.

Ночь за окном светится, как дорожка с чая. Я слышу, как Глеб вздыхает в темноте. И надеюсь, что завтра он снова улыбнется — не за машину, за которую не уж больно рад, а за чашку чая, взятую без раздумий.