**Собрала себя заново**
— Ты разбила моё зеркало, значит, семь лет отрабатывать будешь, — прошипел Виктор, хозяин галереи «Зеркальный зал», наклонившись так близко, что Катя почувствовала запах его мятного ополаскивателя.
Осколки венецианского стекла звенели под её ботинками, отражая свет софитов, будто сотни вспышек фотоаппарата. В горле стоял ком: пережить можно что угодно, но не этот хруст, когда знаешь, что цена рамы — как годовая зарплата.
— Я заплачу, — выдохнула она.
— Чем? Своими кривыми витринами? С сегодня работаешь бесплатно, пока долг не вернёшь.
Пятнадцать лет назад девочка-Катя сидела в мастерской деда-зеркальщика и ловила отражения в обрезках стекла. Дед угощал её яблочной пастилой и говорил: «Стекло хранит правду. Иногда страшно смотреть, но если не боишься — увидишь себя». Когда деда не стало, мама продала лавку; Катя уехала в Москву учиться на дизайнера и подрабатывала оформлением витрин. Там её и заметил Виктор — высокий, харизматичный, обещал персональную выставку в обмен на «несколько эскизов».
Сначала он называл её «музой», целовал руку после удачных проектов. Потом начал покрикивать: «Свет слишком холодный, сделай теплее». Неприятно, но терпимо. К весне тон сменился: «Какая тебе фактура, если даже размеры путаешь?». Потом пошли штрафы за «испорченные материалы». Катя утешала себя: «Он строгий, потому что верит в меня».
В тот июньский вечер она переставляла подиумы для новой выставки. У входа стояло главное сокровище Виктора — зеркало XVIII века в раме из сусального золота. Сантиметр, всего сантиметр — и тележка зацепила край. Треск, будто выстрел. Пауза. И дождь осколков.
— Ты понимаешь, что это лот для аукциона? — Виктор орал так, что заглушал сигнализацию.
— Я восстановлю, — бормотала Катя, собирая осколки, — найду реставраторов…
— Три миллиона рублей, если ты не в курсе. Или семь лет работы. Выбирай.
В подвале галереи, где не ловился интернет, Катя собирала инсталляции по его эскизам: лампы-линзы, столы-призмы. Виктор принимал работу и ставил на табличках только своё имя. Вечером она шла домой, открывала ноутбук и склеивала фотографии разбитого зеркала в цифровой коллаж: искала в хаосе линию, где трещины складываются в лицо.
Раз в неделю к ней заглядывала Надя, керамистка из соседней мастерской.
— Ты где пропадаешь? В чатах молчишь.
— Долг отрабатываю, — отмахивалась Катя.
Надя оглядела её сгорбленные плечи, потёртые ладони.
— Знаешь, как делают витражи? Сначала стекло нагревают до боли, потом резко охлаждают.
— Спасибо за философию, — усмехнулась Катя.
— Философия философией, но у меня на складе полно битой керамики. Если нужно — бери. Осколок к осколку — и получится что-то новое.
Осенью в город приехал куратор фестиваля «Город света» — Дмитрий Соколов. Он искал авторов для ночного перформанса на старом вокзале. В галерее ему показали работы Виктора; Дмитрий вежливо кивнул, но взгляд задержался на корзине с битым стеклом.
— Кто работал с этим?
— Брак, — отрезал Виктор. — Никому не нужно.
Катя подняла голову:
— Мне нужно.
На улице Дмитрий подошёл к ней:
— Покажите то, что никому не показываете.
— Если мы поговорим, меня уволят.
Он протянул визитку.
— Тогда встретимся там, где нет вашего начальника. Завтра в восемь, платформа 13.
Платформа была пуста, только ржавые часы тикали под крышей. Катя развернула на планшете 3D-модель: огромная треснувшая маска, внутри которой зрители блуждают среди зеркальных стен. Лучи проекторов скользят по осколкам, складываясь в слова: «криворукая», «должница», «никто». Чем ближе к центру, тем фразы тают, пока поверхность не становится чистой — отражает только лица зрителей.
Дмитрий молчал, потом тихо сказал:
— Это не инсталляция. Это личная революция. Давай сделаем.
— У меня нет денег, нет материалов, всё стекло принадлежит галерее.
— Материалы найдём. А насчёт разрешения… решать тебе.
Первые недели они собирали «мусор»: списанные зеркала из гостиниц, битую керамику Нади, рамы с барахолки. Ночами Катя резала стекло за заброшенным заводом, училась шлифовать края наждачкой. Надя обжигала керамические кусочки, чтобы они держались крепко.
Однажды под утро пришёл Виктор.
— Говорят, ты что-то строишь на вокзале. Мои зеркала воровать вздумала?
— Твои — те, что я разбила? Уже расплатилась, — Катя протянула квитанции: последние месяцы она жила на дошираке, но каждый аванс переводила реставратору.
— Без моего имени тебя никто не знает. Хотела быть художником? После суда за кражу станешь мемом.
— Попробуй. Судьи любят зрелища.
Ночь открытия. Заброшенный вокзал залит ультрафиолетом. Очередь тянется вдоль рельсов. Катя прячет дрожащие руки в карманы.
— Дыши, капитан, — шепчет Надя, хлопая её по плечу.
Внутри лабиринт зеркал пахнет свежей пылью. Люди идут осторожно, будто отражение может укусить. На стенах вспыхивают фразы: «моль блеклая», «мышь серая», «семь лет должница». Эти слова Катя записывала на диктофон, когда Виктор орал в подвале.
В центре — круглая площадка. Там ничего, кроме белого света. Зритель, пройдя через туннель оскорблений, видит себя цельным: ни трещин, ни надписей. Музыка стихает.
Аплодисменты начинаются медленно, будто люди заново учатся хлопать. Дмитрий берёт микрофон:
— Автор, выходите.
Катя поднимается на площадку. Свет падает на её лицо, крошечные зеркальные чешуйки на куртке бросают радужные блики.
И вдруг в зал врывается Виктор.
— Все осколки — мои! Она украла проект!
Дмитрий спокойно отвечает:
— Вы подтверждаете, что эти слова ваши? —А потом зал взорвался аплодисментами, и Катя поняла, что её трещины стали её силой, а отражение в разбитом зеркале — самым честным портретом её жизни.
