Надо было отпустить
— Юлечка, сегодня хоть с дивана встанешь? — раздражённо завыла Валентина, швырнув поднос с завтраком на стол.
Поднос грохнулся, пшённая каша едва не вывалилась. Юля даже не шелохнулась. Лежала под пледом, уткнувшись в телефон, как будто не слышала. Волосы спутанные, у корней седевшие. На ней — старая футболка, принт на которой размылся до неузнаваемости.
— Я что, прачка тебе? — хлопнула ладонью Валентина по столу. — Посуду не моёшь, денег просишь, да, едим как выносят. Сколько можно, дура?!
Юля медленно спрятала телефон под подушку, не глядя на мать. Села, взяла ложку, начала есть лениво, без аппетита. Каждое движение казалось мучением.
— Ты уже третий месяц, Юля, — прошептала Валентина, опуская руки. — Ты больше не просто хнычишь. Ты… тонешь.
Раньше Юля не была такая. В институте — работала официанткой, потом секретарём в офисе. Всегда жила на уме. Мать хвасталась ей:
— У нас дочка — не как я в юности, не водоплавающая. Юлька — твёрдая. Добьётся!
Добилась. Просто не того, чего мечтала.
Первый — Антон. Бедный, с крокодиловой сумкой. Живёт в общаге, каждый день боксируется с выслугой в метро. Юля кормила его, давала деньги на “зелье” — тогда не заметила, что это налоги на проезд. Он говорил:
— Только ты мне веришь, Юль. Без тебя бы я помер.
Потом — Денис. Стильный, с очками, теоретически “перезрелый”. Но вместо серьёзного диалога — вечно “через неделю заскочу, подкину цветов”. Юля ушла первая, потому что с годовалыми заминками не тянутся.
А потом появился Михаил.
— Порадовалась мать:
— Ух ты, при деньгах! В меру дерганый, но добрый.
Он был другим. Машина — “Запорожец” вроде, но с отличным коричневым салоном. Роспись в загсе — без криков, с коробкой печенья. Мать обиделась, но с улыбкой на лице.
Через три месяца пошли разговоры. Не о кольцевом пространстве, а о раскладании по комнатам. Через неделю — перестали совпадать дрели. Через две — в телефоне обнаружились “ну, ты понешь”.
— Он сказал: “Ты стала такой… задирамой”. — Юля сидела на корточках, держа в руках чемодан. — И даже пожал плечами.
Вернулась к родителям, под глазами мешки от слёз. Мать сказала:
— Я же предупреждала. Ты — девушка простая. Его типаж — не для тебя. Всё, как родители жили, а не как хотели.
С тех пор Юля лежит на диване. Смотрит сериалы, ест, когда дают, и будто стремится раствориться.
— Юль, — сдержанно произнесла Валентина. — Давай уже. Ты взрослая. Разорвать брак — не смерть.
Юля посмотрела. Глаза — мёртвые, без макияжа. Махнула плечом.
Вечером в квартире — гнетущее молчание. Телевизор молчал, как Серафим Садовников. Павел — сидел, измерял растяжку на пальцах.
— Ты хочешь сказать — депрессия? — спросил он, смеясь. — В наше время это называли ленью. Надо просто перекрыть каналы.
Когда муж ушёл, Валентина вошла к Юле. Та листала мессенджер.
— Я не ругаюсь, — сказала мать, опускаясь в кресло. — Просто боюсь, что ты навсегда исчезнёшь.
— Я… не могу, — прошептала Юля.
— Тогда — никаких денег. Ни на тортики, ни на интернет.
Юля молчала.
Через неделю Валентина перестала засыпать ей конфеты. Павел предложил:
— Жёстче надо, Валя. Надо бросить.
Они сняли квартиру. Появились ключи.
— Мы тебя любим, — сказала мать. — Но не хотим убить заботой. Теперь ты сама.
Первые дни в квартире — как казнь. Стены давили. Юля — ходила по кругу, как тень.
Еда закончилась. Шла в магазин, стеснялась. Взяла макароны.
Прочитала Jobin — и увидела “оператор в пункте выдачи”. Зарплата — копейки. Но стаж — важен.
Надела старую юбку. Умыла лицо. Взяли на вчерашний срок.
Первые сутки — несмешные. Путалась в посылках. Но каждый день становился легче.
Через месяц пришла к родителям с подарком.
— Прости, мам. Мне стало стыдно.
— Ты… возвращаешься?
— Для себя. Даже если снова найдётся увёрнутый.
Вечером сидела у ноутбука. Откликнулась на вакансию — и на другие. Жизнь в ней просыпалась, как рассвет.
