В тихом спальном районе, где пятиэтажки стояли стеной, а соседи утром кивали друг другу, выделялась одна квартира. Не видом, а жильцом.
Его звали Владимир Петров. Хоть он и жил здесь двадцать лет, никто его толком не знал.
Вежлив был — кивал в подъезде, а если повезет, слегка улыбался. Но дальше — никаких. Ни болтовни, ни визитов, ни приглашений.
Жил один на третьем этаже в доме номер девять, старом доме с облезлой штукатуркой и скрипучим лифтом. У Владимира не было семьи. Никто не приходил. Ничего не привозили. Никаких увлечений не знали.
Но что все замечали — чего не могли игнорировать — так это звуки.
Началось тихо. Шарканье, будто когти стучат по полу. Потом тихое скулежье. Порой такой протяжный и скорбный, что люди замирали, гадая, не человеческий ли это стон. В другое время — яростное царапанье в дверь или по полу. Как-то ночью кто-то клялся, слышал пронзительный вой, от которого мурашки по спине.
Соседи пытались понять. «Он же старый», — говорили. «Может, телевизор громко, старенький, советский еще». Даже шутили — ужастики смотрит.
Но через пару месяцев шутки закончились. Звуки стали чаще, тревожней.
Соседка, Людмила, мать двоих детей, подсунула записку под дверь: «Уважаемый Владимир Степанович, мы беспокоимся. Если нужна помощь, скажите. Звуки мешают детям спать. Пожалуйста, потише».
Ответа не было.
Другой сосед, Михаил, постучал как-то днем. Владимир приоткрыл чуть. Лицо серое, глаза запавшие. Михаил спросил, все ли в порядке, но Владимир лишь пробормотал что-то невнятное и мягко закрыл дверь.
Стали шептаться разные теории.
«Психические проблемы», — шептал кто-то.
«Думаю, он кого-то прячет… или что-то», — говорил другой.
«Может, собиратель. Живность держит. Без разрешения».
Сплетни сплетнями, но доказательств не было. Квартира Владимира была заперта. Шторы — вечно задёрнуты. Жаловались, но ничего не менялось.
Потом, в конце ноября, все переменилось.
Началось с тишины.
Никто не видел, как Владимир уходит или приходит. Ни звуков. Ни шагов сверху. Ни полуночных визгов.
Для многих облегчение.
Но на третью ночь тишины звуки вернулись — и страшнее прежнего.
Скрежет. Царапанье. Долгий, отчаянный вой, пробивающийся в подъезд сквозь пол.
«Будто что-то наружу рвалось», — позже говорила Людмила, голос дрожал.
На седьмой день Михаил с соседом Марком терпеть не смогли. Колотили в дверь. Тишина.
Стучали сильнее. Все равно тишина.
Вызвали полицию.
Когда сотрудники открыли дверь, найденное даже видавших виды ошеломило.
Квартира была темной, сырой. Тяжелый запах тления висел в воздухе. Мебель перевернута, обои ободраны, пол усыпан клочьями одеял и картона.
Но не это было самое страшное.
Что всех заставило застыть — собаки.
Восемнадцать.
Одни слабо лаяли. Другие ковыляли к открытой двери, ребра видны под клочковатой шерстью. Третьи не двигались — свернувшись в углах или под кухонным столом.
А посреди хаоса, недвижимый на старом матрасе, лежал Владимир.
Глаза закрыты, руки на груди — словно спит. Но он ушел.
Позже судмедэксперт установит: умер во сне от старости — шесть дней назад.
Но собаки остались. Голодные. Перепуганные. Ждущие.
Квартира не была домом ужасов. Она была убежищем — созданным Владимиром годами тихо и тщательно. Царапины на стенах? От игр или страха собак. Вой? От животных, потерявших единственного, кто их любил.
Владимир подбирал бездомных.
Не горстку. Десятки за годы.
Кто-то был покалечен. Кого-то бросили в подворотне или на трассе. Владимир всех приютил — кормил на пенсию, спал на полу, если кровать занята, резал старые одеяла на подстилки.
Но никому не говорил. Боялся — отнимут.
А теперь, без него, собаки остались, не понимая, куда делся их защитник. Царапали дверь. Выли ночами напролет. Пытались разбудить.
И не уходили от его тела.
Весть быстро разнеслась по двору.
Люди, сплетничавшие о странностях Владимира, теперь стояли молча, вина висела в воздухе.
Кто-то плакал. Кто-то предлагал помощь
И когда осенний дождь стучит по жестяной крыше подъезда, соседи знают — это старый Владимир напоминает о себе, а дворовые псы замирают у входа, прислушиваясь к тихому стуку, словно кто-то вечно ждет их у двери.
