**Дневник Марины Владимировны**
Сегодня утром, когда я поливала герань на кухонном подоконнике, в дверь позвонили. Взглянула на часы — десять, слишком рано даже для соседки Анны Семёновны, которая любит забегать на чай. Поправила халат, заглянула в глазок.
На пороге стоял мужчина в потрёпанной куртке, с потрёпанным чемоданом. Лицо знакомое, но где видела — сразу не вспомнила.
— Вам кого? — спросила через дверь.
— Марина, это я. Дмитрий. Твой брат.
Голос хриплый, уставший. У меня перехватило дыхание. Димка? Младший брат, который пропал больше десяти лет назад без единой весточки? Тот самый, который бросил нас с мамой, когда ей уже тяжело было одной справляться?
Дрожащими руками открыла замок.
— Дима? — всматриваюсь в его лицо, постаревшее, загрубевшее. — Господи, правда ты…
— Привет, сестрёнка. Впустишь или будем на площадке разговаривать? — Улыбка натянутая, неискренняя.
Пропустила его в прихожую. Он осмотрелся, поставил чемодан у стены.
— Ничего не изменилось. Даже мамины тапочки на месте… — кивнул на полку.
— А чему меняться? Мама всего полгода как умерла, — голос дрогнул. — Ты ведь знал, да? Или не знал?
Он потупил взгляд.
— Знаю. Соседи написали. Прости, что не приехал на похороны…
— Не смог? — повела его на кухню. — Пятнадцать лет мама ждала. Каждый день к почте ходила — вдруг письмо. А когда ноги отнялись, я вместо неё ходила. До последнего думала — объявишься.
— Марин, понимаю, ты злишься…
— Злюсь? — резко обернулась. — Я не злюсь, Димка. Я устала. Устала тянуть всё одной, устала объяснять маме, почему её сын даже позвонить не может.
Он сел за стол, провёл рукой по лицу.
— Чай будешь? — машинально спрашиваю, включаю чайник.
— Буду.
Тишина. Достаю чашки, режу хлеб, а он молчит, в окно смотрит.
— Где ты был все эти годы? — не выдерживаю.
— По разным местам. Сначала в Ростов уехал, потом в Анапу. Работал где придётся. Семья была…
— Была? — поднимаю брови.
— Развелись. Не сложилось. Детей, слава богу, нет.
— Слава богу? — ставлю перед ним чашку с размаху. — А мама так ждала внуков. Всё говорила: «Дима парня привезёт, фамилию продолжим».
— Хватит, Марина. Что было, то прошло. Время не вернёшь.
— Время не вернёшь, верно. Но вот разговор у нас будет, — сажусь напротив. — Зачем приехал? После стольких лет молчания?
Помедлил, крутит чашку в руках.
— Дела плохи, Марина. Совсем. Жить негде, работы нет. Подумал, может, тут перекантуюсь, пока на ноги не встану.
— Тут? — щурюсь. — В этой квартире?
— Ну да. Она же наша общая, по наследству. Мне доля положена.
Медленно ставлю свою чашку. Вот оно. Не тосковал по семье, не мучила совесть. Крыша над головой понадобилась.
— Дима, ты в курсе, что квартира десять лет как только на мне записана?
— Как так? — насторожился.
— А вот так. Мама перед смертью переоформила. Сказала: «Кто ухаживал, тому и дом». Документы у нотариуса.
Откинулся на стуле, лицо отвердело.
— Это незаконно. Я имею право на часть.
— По закону? — усмехаюсь. — А по совести? Пятнадцать лет мама тебя не видела. Пятнадцать лет я одна с её болезнями справлялась, лекарства покупала, по врачам водила. А ты где был?
— Я не знал, что так плохо…
— Не знал? — голос срывается. — Соседи тебе адрес передавали! Анна Семёновна сама говорила — видела твоего друга, Славку Козлова. Просила передать: мама при смерти, приезжай! Ты что, не слышал?
Молчит, вертит ложку.
— Значит, знал, — делаю вывод. — ЗнаИ когда он наконец поднял глаза, я увидела в них не расчет, а настоящую боль — и поняла, что, несмотря на все обиды, он всё же остаётся моим братом.
