Анна Ивановна шла по улочкам тихого городка под Тверью, чтобы забрать внучку из школы. На лице у неё играла улыбка, а каблуки весело цокали по мостовой — ну прямо как в юности, когда казалось, будто жизнь — это бесконечная плясовая. Сегодня был особенный день — она наконец стала хозяйкой собственной квартиры. Светлая, уютная однушка в новостройке, о которой она мечтала годы. Два года она копила каждую копейку, а потом продала старый дом в деревне — но хватило только на половину. Остальное добавила дочь, Ольга. Анна Ивановна поклялась вернуть деньги — пенсии ей хватало, а молодым, зятю с дочкой, они нужнее. У них ведь вся жизнь впереди, а ей… ну, вы понимаете.

В школьном холле её ждала внучка, Машенька, второклашка с бантиками. Девочка бросилась к бабушке, и они зашагали домой, болтая о чём попало: о контрольной, о друзьях, о новой серии мультика. Восьмилетняя Маша была для Анны Ивановны самым дорогим человечком на свете. Ольга родила её поздно, почти в сорок, и тогда же попросила маму помочь. Анна Ивановна не хотела уезжать из деревни — там каждая щель в полу напоминала о прошлом, — но ради дочки и внучки согласилась. Переехала ближе, взяла на себя заботы о Маше: встречала из школы, сидела с ней до вечера, пока родители на работе. Квартиру оформили на Ольгу — ну, так, на всякий пожарный, мало ли что. Анна Ивановна не возражала: формальности же.

— Бабуль, — вдруг сказала Маша, глядя на неё круглыми глазами, — мама сказала, что тебя надо отправить в дом престарелых.

Анна Ивановна будто споткнулась на ровном месте — ноги стали ватными, а в ушах зазвенело.

— В какой дом, солнышко? — переспросила она, чувствуя, как холодеют пальцы.

— Ну, где старики живут. Мама сказала папе, что тебе там весело будет, скучать не дадут, — Маша говорила шёпотом, но каждое слово врезалось, как нож.

— Да мне бы санаторий, а не дом престарелых, — пробормотала Анна Ивановна, голос задрожал, а в голове завертелись мысли, как листья на ветру. Неужели правда?

— Бабуля, только не говори маме, что я тебе сказала, — прошептала Маша, прижимаясь к ней. — Я ночью услышала, как они разговаривали. Мама сказала, что уже договорилась, но заберут тебя не сейчас, а когда я подрасту.

— Не скажу, родная, — пообещала Анна Ивановна, открывая дверь. Голос её дрожал, а в глазах стояла мутная пелена. — Что-то я неважно себя чувствую, голова кружится. Прилягу, а ты переодевайся, ладно?

Она опустилась на диван, и сердце колотилось так, будто пыталось вырваться из груди. Эти детские слова разбили её мир на осколки. Ребёнок не соврёт — значит, правда.

Три месяца спустя Анна Ивановна собрала вещи и уехала обратно в деревню. Снимает там угол, копит на избушку — хоть какая-то опора. Подруги и дальние родственники поддерживают, но в душе — пустота и обида, будто кто-то выскоблил всё дочиста.

Кто-то качает головой: «Надо было поговорить с дочкой, выяснить». Но Анна Ивановна уверена в одном.

— Ребёнок не выдумает такого, — говорит она твёрдо, глядя куда-то в стену. — По поведению Ольги и так всё ясно. Она даже не позвонила спросить, почему я уехала.

Видимо, догадалась. Но молчит. А Анна Ивановна ждёт. Ждёт звонка, объяснений, хоть какого-то слова. Но сама не берёт трубку — гордость не пускает. Вины за собой не чувствует, но сердце ноет от этой тишины… от предательства самых близких. И каждый день она спрашивает себя: неужели это всё, что осталось от её жертв? Неужели старость обречена на забвение?