Во сне или наяву — трудно сказать.
Меня зовут Евгения. Шестьдесят лет, но иногда чувствую себя старше. Особенно в коленях. Особенно когда просыпаюсь от снов, в которых моя дочь снова маленькая, а потом вспоминаю, что она уже сама мать.
Её зовут Алиса.
Я растила её одна с трёх лет. Отец ушёл дождливым утром во вторник и даже не потрудился закрыть за собой дверь. Ни записки. Ни денег. Только запах мокрого асфальта и тишина.
Не было алиментов. Не было открыток на день рождения. Ни одного звонка с извинениями за пропущенный утренник.
Так что я сделала всё.
Работала на двух работах. Иногда на трёх. Пропускала обеды, чтобы накормить её, не привлекая внимания. Вручную сшила ей выпускное платье из ниток, купленных на сдачу от продуктового чека, потому что она не хотела пропустить бал, а я не хотела, чтобы она пропустила чувство — быть замеченной.
Высиживала все школьные спектакли, даже те, где она просто стояла в задних рядах, беззвучно шевеля губами. Плакала, когда она фальшиво пела сольную партию. Приходила на все родительские собрания, на каждую содранную коленку, на каждую полуночную температуру.
Я была её болельщицей, ночником, её «папой» на День отца. Единственным именем в графе «Контактное лицо в экстренных случаях».
И ни разу не попросила спасибо.
Она выросла в блестящую, острую девушку… как алмаз, созданный под жесточайшим давлением. Поступила в университет на упорство, стипендию и чистую волю. Я смотрела, как она идёт по сцене, кепка сдвинута набок, кисточка болтается.
Обняла её, вдохнув её сладкий запах, и сквозь слёзы прошептала: «Мы справились, родная. Мы правда справились».
Какое-то время казалось, что все жертвы сшились во что-то нерушимое между нами.
А потом она встретила Его.
Его звали Артём. Но он настаивал на «Тёма». Конечно, настаивал.
Он был отполирован. С аккуратной стрижкой. Крепкое рукопожатие и строгие туфли. Хорошая работа. Белые зубы. Мастер не задавать настоящих вопросов. Такой мужчина, который говорит «имидж», рассуждая о детях, и «традиционный», будто это комплимент, а не красный флаг.
Они быстро поженились.
На свадьбу я надела синее платье и улыбалась, хотя никто не поинтересовался, как я себя чувствую. Тёма ни разу не спросил о моей жизни — только протянул руку и пару раз отпустил завуалированные колкости.
«Удивительно, что Алиса такая воспитанная, учитывая… ну, ты понимаешь».
Как будто не я была причиной, по которой она вообще стала такой.
Надо было предвидеть.
Несколько месяцев назад у Алисы родился первый ребёнок. Мальчик, Никита. Мой первый внук.
Она прислала фото. Без подписи. Просто снимок прекрасного малыша, завёрнутого в голубое, смотрящего на мир. Его нос — её. Улыбка — моя.
Я села на край кровати и рыдала так сильно, что пришлось уткнуться в подушку. Не от грусти — по крайней мере, пока нет — а от переполненности. Любовью. Трепетом. Всеми годами, которые привели нас сюда.
Конечно, я предложила помощь. Приехать на несколько дней, готовить, убирать, качать ребёнка, чтобы она могла поспать. Просто хотела протянуть руку, как делают матери, когда их дочери сами становятся матерями.
Она заколебалась.
Эта пауза. Короткая, острая нерешительность… словно кто-то толкнул первую костяшку домино.
Это был второй красный флаг. Первый, если честно, — замужество за человеком, который считал, что Алиса стала уравновешенной вопреки мне.
А потом однажды ночью зазвонил телефон.
Голос Алисы был плоским. Лишённым мягкости. Как будто ей продиктовали слова, а она их зачитывала с пистолетом у сердца.
«Мы решили, что тебе лучше не приезжать сейчас. Тёма считает, что ребёнку нежелательно видеть… определённые модели семьи».
«Что это вообще значит, Алиса?» — спросила я.
«Тёма…» — она замолчала. «Тёма говорит, что мы не хотим, чтобы наш ребёнок рос с мыслью, что быть матерью-одиночкой — это нормально».
Я остолбенела. Даже не заметила, как Алиса сказала, что ей нужно поменять Никите подгузник. Не услышала, как она попрощалась и положила трубку.
Я ничего не ответила. Не потому что нечего было сказать… а потому что крик, застрявший в горле, разорвал бы нас обеих.
Она не назвала меня по имени. Не «мама». Не «мамочка».
После разговора я зашла в гостевую комнату. Ту, что покрасила в мягкие зелёные и голубые тона. Ту, где стояло кресло-качалка, купленное с рук и перетянутое мной же. Ту, что превратила в детскую для внука.
На кроватке лежало связанное вручную одеяльце. Я делала его по ряду после работы, глаза слипались от усталости, но сердце было полно надежды.
Рядом — маленькая серебряная погремушка, фамильная реликвия со стороны моей матери. Я полировала её лимоном и тряпочкой, пока она не засверкала.
А внутри ящика комода — тёмно-синяя коробка. В ней — облигации на обучение, копившиеся годами. Вся мелочь, подаренные деньги, переводы от Алисы… всё для моего первого внука.
Я села на пол. И позволила себе поплакать.
Позволила почувствовать всё. Отвергнутость. Стирание. Стыд от того, что меня воспринимают как пятно на её новой, аккуратной жизни.
А потом сложила всё в коробку.
На следующее утро я поехала на другой конец города, в церковную столовую.
Там я несколько месяцев помогала: сортировала консервы, раздавала подгузники, наливала чай в потрёпанные кружки.
Там я познакомилась с Катей. Ей было всего 24, её уволили из магазина. У неё была дочь, Соня, которая редко плакала, но прижималась к груди Кати, будто мир уже дал ей понять, что доверять нельзя.
Когда я зашла, Катя подняла глаза из угла. Она выглядела измотанной. В ней было что-то от Алисы — до того, как всё… усложнилось.
«Сейчас вернусь, — сказала я. — Принесу чай».
Она кивнула и улыбнулась.
Я налила две кружки чая и принесла тарелку с овсяным печеньем. Потом села и протянула ей коробку.»Это для Сони,» сказала я, и Катя, развернув одеяльце, расплакалась, а я впервые за долгое время почувствовала, что моё сердце, разбитое, но не сломленное, начинает медленно заживать.
