Вот уж лет много прошло, а помню, будто вчера было… В нашем селе Уваровке свадьбу справляли. Аленка, Любкина дочка, замуж шла. Красавица – загляденье! Платье белое без всяких там заморских кружев, а глаза – ровно два василька в росе. Вся деревня на улицу высыпала, на счастье молодых поглазеть. Но трогательнее всего был момент, когда невесту к жениху под руки вели.
И вели-то ее сразу двое.
Один – Степан, Любкин муж. Мужик крепкий, руки – что лопаты, а глядел на Алену так, что слеза сама наворачивалась. Вел осторожно, бережно, словно самое дорогое на свете нес.
А второй отец был на пожелтевшей фотокарточке, что Аленка к груди прижимала. С карточки улыбался молодой парень – Виктор, родной ее батька. И никто в Уваровке не дивился этому, ибо знали все ту историю. Историю о мужской дружбе, что крепче цепей, да о любви, что два осиротевших сердца согрела.
Эх, вспоминаю я тех парубков, Степку да Витьку. Не разлей вода – так о них говорили. Куда один – туда и другой. На сенокос – вместе. В ночное – плечом к плечу. На посиделки в клуб – тоже неразлучны. Разные они были. Витька – душа-человек, песни залихватские затянет – все девки в пляс! А Степан – тихий, основательный. Больше молчал, да если уж слово скажет – так весомо, будто гирей об стол стукнет.
А потом в наше Уварово приехала Любка, к тётке погостить. Стройная, коса до пояса – загляденье! Витька мой – пропал. С ума сходил парень. То букеты ей в окошко швырял, то под балалайку серенады орал. А Степан рядом топтался, вздыхал да другу подмогал. То лестницу придержит, когда Витька к окну карабкался, то от злющей дворняги отвлечет. Радовался за друга, хоть и видно было – и ему Любка в печенки засела. Но дружбу свою берегли.
Сыграли они свадьбу. Жили – не тужили. Я к ним частенько забегала – то травами Любку полечить, то просто на огонек. Домишко у них – полная чаша. Не деньгами – счастьем. Пахло пирогами, детский смех звенел. Родилась у них Аленка – вылитый Витька, только с Любкиной улыбкой. Он в ней души не чаял. На руках качал, песни ей свои хрипловатые пел. А Степан стал для них словно ангел-хранитель. То крышу подлатает, то дров наколет, то с Аленкой возится, пока молодые в райцентр съездят. Не просто друг – семья.
А потом… Ох, родимые… Беда ведь всегда нежданной приходит. Поехал Витька в райцентр на своем «запорожце», да не вернулся… На повороте занесло…
Что тут было – и не описать. Любка как тень ходила, будто свет из нее вынули. Неделями молчала, только в стену смотрела. А Аленка, крошка трех лет, все к калитке бегала да кричала: «Папка! Папка приехал!». Сердце разрывалось на части.
Вся деревня, конечно, помогала. Но Степан… Он просто поселился у них на крылечке. Не в доме, нет. Молча чинил плетень, что Витька не доделал. Молча дрова на зиму рубил. Приносил крынку молока да каравай хлеба, ставил на порог – и уходил. А по вечерам, когда Любка в подушку рыдала, он Аленку на колени сажал, в «лошадки» играл да сказки рассказывал. Сказки про ее папку – самого сильного, самого храброго на свете. Не давал девочке забыть.
Прошел год, второй… Горе потихоньку притупилось. Любка стала понемногу оживать. А рядом все это время был Степан. Красивых слов не говорил, в любви не клялся. Просто был. Его молчаливая забота громче всяких признаний была. Он Аленку на велосипеде катать научил – на том самом, что Витька ей купил. На речку водил – на те самые места, где с Витей рыбачили. Стал для нее целым миром.
Помню, прибегает как-то Любка ко мне – слезы ручьем, но не от горя, а от какого-то светлого волнения.
– Васильевна, – шепчет, а голос дрожит. – Представляешь, сидим ужинаем. Аленка ложкой стучит да так серьезно говорит: «Мама, а дядя Стёпа – это мой второй папа? Папа Витя на небе, а папа Стёпа – тут?».
Я на нее гляжу, а у самой ком в горле.
– Ну и что ты? – спрашиваю.
– А что я… Смотрю на Степана, а он сидит белее стены, ложку в руке держит, а по щеке слеза катится. Первая за все эти годы. Я подошла, обняла его за плечи и кивнула Аленке. Да, мол, доча. Да.
Так и стали жить. Без шума, без пышной свадьбы. Просто – семьей. И никто в Уваровке косо не посмотрел. Ибо видели все – это не измена памяти, а продолжение ее. Степан трепетно все, что с Витей связано, хранил. Портрет его на самом видном месте висел. И каждый год, в день рождения Вити, пекли его любимый пирог с капустой и на погост шли.
Вырастил Степан Аленку как родную. Любил тихо, но крепко. И научил ее помнить первого отца. Места в ее сердце хватило на двоих.
И вот стою я на той свадьбе, смотрю, как Степан Аленкину руку жениху передает, потом фотографию в рамке на ее груди поправляет. И вижу, как по его щетинистой щеке снова, как и много лет назад, слеза катится. Не горькая – светлая.
Танцевали. Алена сначала с мужем, потом Степана позвала. А он, покружив ее, к Любке подвел, Витькину фотографию взял и сказал так, что все услышали:
– Ну что, дружище, теперь твоя очередь с дочкой танцевать.
Аленка фотографию обеими руками взяла, так бережно, будто хрусталь. К сердцу прижала. И закружилась посреди круга, одна.
Хотя… не одна вовсе.
Все смотрели на девушку в белом, что танцевала с памятью, с любовью, с тем, кто дал ей жизнь и эти васильковые глаза.
Любка смотрела, беззвучно шептала что-то, а по лицу слезы светлые текли. А Степан рядом стоял, руку ей на плечо положил, а в глазах – и боль былую, и гордость безмерную за ту, что они вместе вырастили.
Вот поди ж ты…И в тот миг всем стало ясно, что настоящая любовь — это не только радость, но и умение беречь память, словно неугасимую лампаду в тёмной избе.
