Дочь двух отцов…
Как же я помню ту свадьбу в нашем селе Дубровка. Маришка, Любкина дочка, замуж выходила. Господи, какая же красавица была — не оторвать взгляд! Платье простое, белое, а глаза горят, как две незабудки после дождя. Вся деревня собралась — поглядеть да порадоваться. Но самое трогательное — это как её к жениху вели.
Представляешь, шла она к алтарю под старой вербой, и вели её сразу двое отцов.
Один — Михаил, Любкин муж, крепко держал её под руку. Мужик он был надёжный, коренастый, лапы работящие, а смотрел на Маришку так, что сердце замирало. Вёл бережно, словно невесту, а самое дорогое своё сокровище.
А второй отец был на потёртой фотокарточке, что Маришка к груди прижимала, к белому платью. С карточки улыбался молодой, весёлый парень — Алексей, родной её отец. И никто в Дубровке не нашёл в этом ничего странного, потому что все знали эту историю. Историю о дружбе, что крепче металла, и о любви, которая согрела два осиротевших сердца.
Ах, как же я помню тех мальчишек — Мишку и Лёху. Не разлей вода — про них так говорили. Где один, там и второй. На рыбалку — вместе. В лес по ягоды — вместе. На вечёрки — тоже под руку, как братья. Разные они были. Лёха — душа нараспашку, шутник, балагур. Как заиграет на баяне — все девки к нему! А Мишка — тихий, основательный. Больше молчал да слушал, а уж если слово скажет — так, будто гвоздь в стену забил.
А потом к нам в Дубровку приехала Любка, к бабке на лето. Стройная, как былинка, коса до пояса. И Лёха наш пропал. Словно белены объелся. Ходил за ней, как тень, ромашки охапками носил, песни под окном орал. А Мишка рядом молча стоял, вздыхал да другу помогал. То лестницу придержит, пока Лёха к окошку лезет, то от цепного пса отвлечёт. Радовался за друга, хоть и видно было — Любка ему в сердце запала. Но дружба была святым делом.
Сыграли они свадьбу. Жили — душа в душу. Я к ним частенько заглядывала — то давление Любке померить, то просто поболтать. Дом у них был — полная чаша. Не богатством — счастьем. Пахло пирогами, детский смех звенел. Родилась у них Маришка — вылитый Лёха, только с Любкиной улыбкой. Он в ней души не чаял. На руках носил, колыбельные пел своим хрипловатым голосом. А Мишка стал для их семьи как ангел-хранитель. То крышу починит, то дров наколет, то с Маришкой посидит, пока родители в райцентр съездят. Был не просто друг — семья.
А потом… Ох, родные мои… Беда всегда приходит нежданно. Поехал Лёха на своём «жигулёнке» в город — да не вернулся. На скользкой дороге занесло…
Что тут началось — словами не передать. Любка ходила, как тень, будто жизнь из неё вынули. Неделями молчала, только в одну точку смотрела. А Маришка, трёхлетняя кроха, бегала к калитке и кричала: «Папка! Папка!». Сердце разрывалось на части.
Вся деревня, конечно, помогала. Но Мишка… Он просто поселился у них на крыльце. Не в доме — нет. Молча чинил забор, который Лёха не доделал. Молча дрова рубил. Приносил крынку молока да каравай хлеба, ставил у порога и уходил. А вечером, когда Любка рыдала в подушку, он сажал Маришку на колени, катал на спине, изображая коня, и шёпотом рассказывал ей сказки. Сказки про её папу — самого сильного, самого смелого и самого весёлого на свете. Не давал девочке забыть.
Прошёл год, второй. Горе потихоньку притупилось, оставив шрам. Любка начала оживать. А Мишка всё это время был рядом. Не говорил красивых слов, не клялся. Просто был. Его молчаливая забота значила больше любых клятв. Он научил Маришку кататься на велосипеде, том самом, что Лёха купил ей на вырост. Водил её на речку, показывал места, где они с Лёхой рыбачили. Стал для неё целым миром.
Помню, как-то прибегает ко мне Любка, глаза мокрые, но не от горя — от какого-то светлого потрясения.
— Антоновна, — шепчет, а голос дрожит. — Представляешь, сидим ужинаем. Маришка ложкой стучит и говорит так серьёзно: «Мама, а дядя Миша — это мой второй папа? Папа Лёха на небе, а папа Миша — тут?»
Я смотрю на неё, а у самой ком в горле.
— Ну и что? — спрашиваю.
— А что… Смотрю на Мишку, а он сидит, белый как мел, ложку в руке держит, а по щеке слеза катится. Первая за все эти годы. Я подошла, обняла его сзади и просто кивнула Маришке. Да, мол, доченька. Да.
Так и стали жить вместе. Тихо, без шумной свадьбы. Просто семьёй. И никто в деревне даже слова косого не сказал. Потому что все видели — это не предательство. Это память. Мишка с таким трепетом хранил всё, что связано с Лёхой… В избе на самом видном месте его портрет висел. И каждый год в день рождения Алексея они пекли его любимый вишнёвый пирог и шли на кладбище.
Мишка вырастил Маришку как родную. Любил её тихо, но крепко. И научил помнить первого отца. В её сердце хватило места для обоих.
И вот стою я на той свадьбе, смотрю, как Мишка передаёт руку Маришки жениху, а потом осторожно поправляет на груди её фотографию в рамке. И вижу, как по его щеке снова катится скупая слеза. Не от горя — от тихого, выстраданного счастья.
Танцевали. Маришка сначала с мужем, а потом позвала Мишку. А он, покружив её, подвёл к Любке, взял фото Лёхи и сказал так, что все услышали:
— А теперь, дружище, твой черёд с дочкой танцевать.
Маришка взяла фотографию осторожно, будто хрусталь. Прижала к сердцу, к платью. И медленно закружилась одна.
Хотя, может, и не одна.
Все смотрели на эту девочку в белом, что танцевала с памятью, с любовью, с тем, кто дал ей жизнь и эти незабудковые глаза.
Любка смотрела на неИ стояли мы все, затаив дыхание, глядя, как кружится Маришка с фотографией у сердца, а над нашим Дубровкой тихо опускался золотой закат, завершая этот день — грустный и светлый одновременно.
