Порой размышляю, что всё случившееся – следствие дурного решения. Или же нечто куда более древнее, неведомое нам, лишь дремлющее в ожидании пробуждения. Не стану уверять, было ль то наяву. Я жил этим. Моя семья тоже. И с той поры ничто не обрело прежности.
Началось с семейного отдыха на Урале. Годами откладывали поездку, наконец сняли старую избу под Красноуфимском, меж вековых елей, у глухого лесного омута. Желали покоя. Уехать от суеты городов, шума и мерцанья экранов.
Изба снаружи ладная, хоть и ветхая. Две горницы, русская печь да чердак, скрипевший на ветру. Сосновый бор обступил ее со всех сторон, и днем он радовал глаз. Однако с приходом ночи… ночью повисала иная тишина. Густая, сырая, таящая нечто большее. Словно дышали деревья. Словно наблюдали.
Первая ночь прошла спокойно. Ребятишки набегались, супруга сварила щи, а мы при свете лучины подняли рюмки за столом. Но со второй ночи стали являться странности.
Сперва – шорох. Будто кто-то тащил что-то тяжелое по сеням. Вышел с фонарем, огляделся – пусто. Затем приметил: дачный стул отставлен, опрокинут.
«Поди, ветер», – подумал я.
Но ветер следов не оставляет.
Наутро узрел их: малые, босые пятерни, будто отроковы, кругом избы. Не наши следы. Отпрыски той ночью не выходили, спали. Да и звериные отпечатки иные. Похожи… на людские. Но искаженные. Пальцы длиннее обычного.
Показал отпечасти жене. Глянула молча.
«Может, по соседству кто живет», – шепнула она, хотя знали – кругом глухомань.
Третья ночь выдалась горше. Чуть свет зари во второй, грянул громкий удар по крыше. Будто рухнуло что-то тяжкое. Поднялся, с фонарем вышел. Обошел все кругом. Ничего. Но, войдя внутрь, приметил: дверь на чердак отворена.
Сам же замок щеколдой задвигал.
Поднялся медленно. Скрипел каждый шаг. Никого… кроме какого-то смрада. Смесь отсыревшей земли и подтухшего мяса. И ощущенье. Словно нечто шептало: уходи.
Наутро меньшая дочь Варвара проснулась в слезах. Сказала, что «темный отрок» глядел на нее в оконницу. Не поверили… пока не узрели отметины.
Малые, сырые ладони отпечатались на стекле спальни. Слишком высоко для Варвары. Слишком… длинные пятерни.
С той поры дни тянулись томнее. Отпрыски притихли. Супругу одолевали кошмары. А я начал чувствовать взгляд. Не бред сивый кудрявый. Уверенность. Кажись, выйдешь в лес – тени скользят меж тёмных стволов. Не зверьё. Не люди. Тени.
Решили уехать. Свернуть пожитки и воротиться. Однако в тот день бричка не тронулась с места. Батарея, новая, внезапно села. Без связи, без соседей, помощи не допросишься.
Та ночь стала страшнейшей.
Едва солнце село – воздух переменился. Не просто страх. Словно наэлектризовало всё вокруг. Словно нечто приближалось. Заперлись в большаке, дети меж нами спят, прикорнув, ждём, как божьей милости конца.
И вот – шаги на кровле. Тяжело. Медленно. Потом стук по стенам. Раз. Другой. Третий.
А после… как ногтями скребли по сеням.
Взглянул в оконце. Клянусь: видел силуэт. Малый. Сгорбленный. Тело в грязи слипшейся, глаза светлячьи, и ухмылка нечеловечья. Глядел на меня. Не шелохнётся.
Окаменел.
Вдруг лампадка меркнула. Угасла. Лишь печь дышала теплом. Тут услышал – скрипнула дверь на чердаке. Изнутри.
Замолкли все. Я с ножом притих, супруга тряслась как осиновый лист.
И услышали шаги по лестнице. Ступень за ступенью.
Но вошедшего никто не узрел. Лишь дыхание давило уши. Словно незримое что-то бродило средь нас. Дети, во сне, судорогой содрогнулись. Супруга слез не сдерживала.
Ночь вечности длинней была.
Когда забрезжило, не осталось и следа сумятицы. В избе порядок как стоял. Лишь отметина одна: на каждое оконце – отпечаток ладони, да изнутри проставленный.
Вырвались в тот день. Мужик здешний подплыл на челне, довез до ближней деревни. О случившемся не молвили ни слова. Даже между собой.
Но с той поры всё переменилось. Отпрыски во сне говорят с кем-то. Зовут его «лесовичком». Супруга просыпается подчас с грязью на подошвах. Я же по ночам слышу скрип шагов в сенях.
А страшней всего…
Порой, вглядевшись из
Иногда кажется, что случившееся с нами – расплата за неверный шаг. Или же зов чего-то древнего, дремавшего в неведении и ждавшего пробуждения. Будет ли вам верить – дело ваше. А я пережил это. Моя семья тоже. С той поры ничто не стало прежним.
Началось всё с долгожданного отдыха на юге области. Отложив поездку годами, мы сняли глухую избу посреди вековых сосен, на берегу студёного лесного озера. Хотелось забыть шум губернского города и вечный мерцающий глаз телевизора.
Изба была ветхой, но крепкой. Две горницы, приземистая «буржуйка» да чердачное помещение, чьи половицы скрипели на ветру. Днём лес вокруг казался ласковым. Но по ночам… тогда воцарялась иная тишина. Тяжёлая, сырая, словно таившая нечто большее. Будто деревья вздыхали. Будто следили.
Первая ночь прошла спокойно. Ребятишки набегались до упаду, супруга Аграфена сварила макарошки по-флотски, мы сидели у печи, потягивая «Столичную». Со второй же ночи начались странности.
Сперва – скрежет. Будто кто-то волочил тяжёлое по сеням. Я вышел с фонарём – пусто. Потом заметил, что здешний стульчик-качалка сдвинут, опрокинут.
«Ветер», – успокоил я себя.
Но ветер не оставляет следов.
Нашёл их утром: махонькие босые отпечатки, будто детские, вокруг избы. Не наши. Дети не выходили, спали. И не звериные. Похожи… на людские. Да чудные. Слишком длинными были пальцы.
Показал Гране. Она молчала.
«Может, здешние рыбаки?» – предположила она, хотя знала – радиуса вёрст на десять вокруг ни души.
Третья ночь выдалась хуже. Под утро, около второго часа, услышали гулкий удар по крыше. Будто упало полено. Вышел с фонарём. Осмотрел всё вокруг. Ничего. Вернулся – а дверь на чердак распахнута.
Я сам припер её на щеколду.
Полез медленно. Ступени скрипели предательски. Там было пусто… если не считать запаха. Своего, странного: сырой земли и тёмного мяса. И чувства. Будто что-то шептало: «Уезжай».
Под утро наша младшенькая, Клавочка, проснулась в слезах. Говорила, «чёрный мальчонка» глядел на неё в окошко. Не поверили… пока не узрели следы.
Мохнатые лапки, сырые, вдавили оттиски пятерни в оконное стекло в их горнице. Слишком высоко для Клавы. Слишком… длинные.
С той поры дни стали тяжче. Детвора капризничала. Граня мучалась кошмарами. А я чувствовал – за нами следят. Не выдумка. Твёрдая уверенность. Стоило выйти в лес – видел: тени скользят меж стволов. Не зверь, не человек. Тени.
Хотели уехать. Свернуть вещи и в путь. Но в тот день машина не завелась. Аккумулятор, новый, сел напрочь. Без телефона, без соседей, помощи просить некому.
Та ночь была самой страшной.
Спустились сумерки – и воздух переменился. Не только страх. Будто наэлектризовало его. Будто что-то приближалось. Мы заперлись в горнице, с детьми меж нами, прижатыми друг ко другу, молясь, чтобы это миновало.
И тогда послышались шаги по крыше. Медленные. Тяжелые. Потом – постукиванье по стенам. Раз. Два. Три.
А после… звук когтей, которые скребли доски сеней.
Взглянул в окно. Клянусь: узрел фигуру. Невысокую. Согбенную. Тело в грязи, глаза как угольки, и ухмылка страшная. Смотрела на меня. Не шелохнувшись.
Я окаменел.
Вдруг свет лампочки мигнул. Погас. Осталась только топящаяся печь. И услышали мы – отворяется чердачная дверь. Изнутри.
Замолчали. Я сожал нож, Аграфена дрожала.
И услышали шаги с лестницы. Ступенька за ступенькой.
Но вошедшего не видели. Только дыхание чужое. Будто невидимка шел меж нас. Дети, во сне, вздрагивали. Граня плакала беззвучно.
Ночь длилась вечностью.
На рассвете – ни намёка на происшедшее. Все на местах. Кроме одного: на каждом оконце теперь был отпечаток ладошки, будто прижатой к стеклу изнутри.
Выбрались мы тогда. Ближний рыбак приплыл на лодке, довёз до деревни. Больше мы не говорили о том. Даже меж собой.
Но с той поры всё переменилось. Дети по ночам во сне беседуют с кем-то. Зовут его «лесной отроча». Граня поутру обнаруживает грязь на ступнях. А я шаги слышу по дому впотьмах.
И самое страшное…
Порой, гляжу из окошка в палисадник…
Вижу мелкие следы босые на мокрой траве.
Неведомо мне, пришло ли то, что увязалось за нами, или же частью нас самих стал тот лесной ужас.
Знаю лишь, что есть вещи, кои будить не след.
И есть места, не терпящие гостей. Даже спустя годы, лёд того молчания оставался в наших костях.
