Ушла, не попрощавшись
Зинаида Семёновна стояла у окна, глядя во двор, где Прасковья Ивановна из девятой квартиры развешивала бельё. Старушка что-то напевала, встряхивала простыни, а ветер играл её седыми прядями. Обычное утро, обычные хлопоты. Но сердце Зинаиды Семёновны сжималось от странного предчувствия.
— Матушка, завтракать идёшь? — окликнула её Агриппина из кухни.
— Сейчас, сейчас, — отозвалась Зинаида Семёновна, но от окна не отошла.
Дочь появилась на пороге, вытирая руки фартуком. В свои тридцать восемь она была всё так же красива — волосы убраны в строгую косу, взгляд ясный, только губы слегка поджаты, как всегда, когда обдумывала что-то важное.
— Маменька, мне поговорить с тобой надо, — проговорила Агриппина, разливая по чашкам крепкий чай.
— Говори, доченька.
Зинаида Семёновна присела напротив, обхватила ладонями тёплую фарфоровую чашку. Аромат напомнил ей покойную свекровь — прошло уже полгода, а память всё возвращалась к старым дням.
— На службе повышение дают, — начала Агриппина, не поднимая глаз. — Должность хорошая, жалованье вдвое больше прежнего.
— Ну слава Богу! — обрадовалась Зинаида Семёновна. — Тебя давно пора отмечать, ты у них первая по части дел.
— Только служба-то в Екатеринбурге.
Тишина повисла в воздухе. Чай в руках Зинаиды Семёновны вдруг стал холодным.
— В Екатеринбурге?!
— Там отдел новый открывают, начальника требуется. Я всё обдумала, маменька. Шанс редкий.
— А я как же? — вырвалось у Зинаиды Семёновны.
Агриппина подняла глаза, и мать узнала в них ту самую твёрдость, которая была у дочери с юных лет. Таким же взглядом она в шестнадцать объявила, что пойдёт не в учительницы, как хотела мать, а в технический институт. Так же смотрела, когда разводилась с мужем, несмотря на все уговоры.
— Ты же у нас крепкая. Да и Екатеринбург — не за тридевять земель.
— Но ведь… — Зинаида Семёновна запнулась. Что она хотела сказать? Что боится одиночества? Что привыкла к дочкиным шагам по утрам, к её голосу на кухне, к возможности просто посидеть рядом?
— Маменька, мне ведь скоро сорок. Хочу попробовать, пока не поздно.
— А здесь разве плохо? — провела рукой по столу Зинаида Семёновна, за которым Агриппина учила уроки, за которым они пережили вместе столько тяжёлых лет после смерти отца.
— Не плохо. Но и не моё. Мне нужно… — Агриппина замялась, подбирая слова. — Мне нужно понять, что я живу свою жизнь, а не чужую.
Зинаида Семёновна отпила чаю. Горький. Вспомнила, что забыла положить сахар.
— А когда ты собралась…?
— Через две недели. Дела надо уладить быстро, пока место не заняли.
Две недели. Четырнадцать дней. Зинаида Семёновна представила утро без дочки — тишину, пустые комнаты, некому будет спросить, как спалось, помочь с банкой огурцов или просто послушать.
— Ты всё продумала? Квартира там, служба…
— Всё устрою. Контора с жильём помогает, а здесь замену найдут. Маменька, ну пойми же…
Зинаида Семёновна кивнула, хотя понимать не хотелось. Хотелось кричать, что дочь бросает её одну, что это несправедливо. Но разве не мечтала она сама в молодости уехать из родительского дома? Только тогда было не до того — война, разруха…
— Ладно, — вздохнула она. — Коли так решила.
Агриппина расслабилась, будто с плеч гора свалилась.
— Спасибо, маменька. Я знала, что ты поймёшь.
Дни пролетели в хлопотах. Агриппина металась по конторам, собирала бумаги, прощалась с коллегами. Домой приходила поздно, усталая, и разговоры не клеились. Зинаида Семёновна не расспрашивала, боясь сделать отъезд ещё реальнее.
Она занималась привычными делами — стряпала, убиралась, смотрела телевизор. Только теперь каждое действие сопровождалось мыслью: скоро буду делать это в одиночестве. Варить щи на один рот, мыть одну тарелку, разговаривать с котом Василием, потому что больше не с кем.
— Маменька, помнишь, как мы с отцом в Сочи ездили? — спросила однажды вечером Агриппина, перебирая старые фотографии.
— Как же не помнить. Тебе лет шесть было, всё норовила в море одна зайти.
— А отец меня на руках носил, говорил, что я его золотая рыбка, — улыбнулась Агриппина. — Хорошие времена были.
— Да, хорошие…
Зинаида Семёновна взяла в руки потрёпанную фотокарточку. Вот они втроём на пляже — муж загорелый, улыбается, Агриппина у него на плечах, а она сама молодая, счастливая, с глазами, ещё не знающими усталости от горя.
— Я думаю иногда, — продолжала Агриппина, — если бы отец был жив, он бы меня поддержал. Понял бы, что мне надо попробовать.
— Отец тебя всегда поддерживал, — согласилась Зинаида Семёновна. — Порой даже сверх меры.
— Это как?
— Да так… Просто любил он тебя больше жизни.
Агриппина отложила фотографии и обняла мать за плечи.
— Маменька, я тебя тоже люблю. И не бросаю. Просто… хочу понять, каково это — жить по-своему.
Зинаида Семёновна прижалась к дочери, вдохнула знакомый запах её волос. Сколько раз она так обнимала Агриппину в детстве, перед сном, читая сказки… Теперь дочь выросла, и удержать её рядом — только из страха одиночества — несправедливо.
Накануне отъезда Агриппина притащила домой коробки, стала укладывать вещи. Зинаида Семёновна помогала — складывала книги, заворачивала в газеты посуду. Привычные вещи, жившие в доме годами, внезапно стали чужими, готовыми к дороге.
— Маменька, я ключи от комнаты тебе оставлю, — сказала Агриппина. — Может, переставить что захочешь или гостей поселить.
— Какие гости? — фыркнула Зинаида Семёновна. — Кто ко мне поедет?
— Ну как же… тТетя Поля из Рязани обещалась как-нибудь заглянуть, но обещания эти длились уже лет десять.
