«Лучше я вернусь в свою деревню, в свой старый дом!» — дрожащим от волнения голосом заявила нам Анна Ивановна, свекровь моего мужа. Её слова прозвучали как приговор, от которого сдавило грудь. Она стояла перед нами, сгорбленная печалью, готовая бросить всё и уйти туда, где, казалось ей, найдёт утешение. Но за этой твёрдостью я разглядела страх и одиночество, которые она старательно прятала.
«Мне спокойнее в моей избушке в деревне, — продолжала она, переводя взгляд с меня на сына, Сергея. — Не хочу быть вам помехой. У вас своя жизнь, может, скоро внуки появятся. Не уговаривайте, я уже решила — еду домой». В её глазах стояла боль, но горела и упрямая искорка. «Город меня давит, — прошептала она. — Здесь только гул машин, смог да суета. А там у меня подруга Мария, лес, воздух чистый. Не пропаду, не тревожьтесь. Навещайте иногда!»
Мы с Сергеем изо всех сил отговаривали её. Анна Ивановна ещё не стара, но мысль, что она останется одна в глухой деревне под Нижним Новгородом, леденила сердце. Там прошла её юность: учёба, работа в сельской школе. Потом замужество и переезд в город, который так и не стал родным. «Шумно, пыльно», — вздыхала она, вспоминая родные просторы. Городская жизнь с его пробками, толпами и безликими многоэтажками угнетала её, привыкшую к раздолью полей и шелесту берёз. Но со временем она, казалось, смирилась. Родился Сергей, мой будущий муж, и всё закружилось вокруг семьи.
Серёжа с детства обожал деревню — гонял с ребятами по лугам, купался в речке, дышал волей. Мы познакомились уже в городе, когда он вырос, и я узнала, что их деревенский дом стал дачей. Анна Ивановна любила туда наведываться, а вот её муж, отец Сергея, терпеть не мог сельскую жизнь. Он был чистокровным горожанином, ценил работу и комфорт квартиры. В деревню не ездил, оставляя жену наедине с тоской по родным местам.
Когда мы поженились, я полюбила эти редкие поездки. Сидели в саду, пили чай с вареньем, а Анна Ивановна рассказывала о своей молодости. Этот чай, с травами, был самым душистым на свете. Но после смерти свёкра всё переменилось. Мы перестали ездить, а Анна Ивановна перебралась в город. По её глазам было видно — она задыхается в четырёх стенах. Стала тише, будто половинка души осталась там, среди ржаных полей.
Мы звали её к себе, уговаривали переехать. «Тебе не будет одиноко, — убеждала я. — Мы же рядом!» Но она отмахивалась: «Мне и так хорошо, не беспокойтесь». Я знала — это неправда. Предлагали деньги, но она гордо отказывалась: «У меня всё есть». Её независимость была броней, но я видела, как ей тяжело.
А потом случилась беда. В её квартире загорелась проводка. Сгорела комната, гарь пропитала стены. Жить там стало нельзя. Соседи помогли вызвать МЧС, но Анна Ивановна осталась без крова. Мы тут же забрали её к себе. Она переживала, что обременяет нас, но мы уверяли — ей здесь рады. Однако она заперлась в комнате, будто боялась лишний раз попасться на глаза. Сидела там днями, выходила лишь по нужде, и её молчание кричало громче слов.
Прошёл месяц, и вдруг она твёрдо сказала: «Я уезжаю в деревню. Там мой дом, там моё место». Мы умоляли остаться. «Мама, ты же не одна, мы рядом! — Сергей сжимал её руку. — Зачем тебе туда, где ни души?» Но она стояла на своём. «Я решила», — отрезала она, и в голосе слышалась не только решимость, но и безысходность. Мы сдались. Поняли — удерживать силой значит сломать.
Теперь каждые выходные мы едем к ней. Она встречает нас пирогами, улыбается, а чай всё тот же — пахнет солнцем и детством. Мы рады, видя её счастливой, но каждый раз, уезжая, у меня сжимается сердце. Она выбрала одиночество, и я боюсь, что однажды оно станет непосильным. Но глядя на её улыбку, верю — деревня даст ей тот покой, который она так искала.
