«Лучше уж я вернусь в свою деревню, в старый дом!» — дрожащим голосом объявила нам Аграфена Семёновна, свекровь моя. Слова её прозвучали как нож в сердце. Стояла она перед нами, сгорбленная, будто под тяжёлой ношей, готовая бросить всё и уйти туда, где, верила она, найдёт успокоение. Но за этой твёрдостью я разглядела страх и тоску, которые она упрямо прятала от всех.
«Мне спокойнее в моей избушке, — продолжала она, переводя взгляд с меня на сына, Фёдора. — Не хочу вам обузой быть. У вас своя жизнь, может, внуки скоро появятся. Не уговаривайте — решение моё твёрдое, уеду». В глазах её стояла боль, но горел и упрямый огонёк. «Город меня давит, — добавила она тихо. — Шум, смрад, суета. А там у меня подруга Марфуша, чистый воздух, берёзы шумят. Не пропаду. Навещайте!»
Мы с Фёдором из последних сил отговаривали её. Аграфена Семёновна ещё не стара, но мысль, что она останется одна в глухой деревне под Ярославлем, не давала нам покоя. Там прошла её молодость: росла, училась, работала в сельской школе. Потом вышла замуж да перебралась в город — шумный, чуждый ей. «Слишком душно, слишком серо», — вздыхала она, вспоминая родные просторы. Городская жизнь с его толчеёй, смогом да каменными коробками давила её, привыкшую к вольному ветру да шелесту трав. Казалось, со временем она смирилась. Родился Фёдор, мой суженый, и все заботы свелись к семье.
Фёдор рос бойким парнишкой. В детстве обожал деревню — гонял с ребятами, купался в речушке, дышал полной грудью. Мы познакомились уже в городе, когда он возмужал, и я узнала, что их дом в деревне стал дачей. Аграфена Семёновна ездила туда с радостью, а вот муж её, отец Фёдора, терпеть не мог сельскую жизнь. Бывший заводской, он ценил каменные стены да городской уклад. В деревню его не затащишь — так и оставлял жену одну с её тоской по родным местам.
Когда мы с Фёдором сыграли свадьбу, я полюбила эти редкие поездки в деревню. Сидели в саду, пили чай с мёдом, а Аграфена Семёновна рассказывала про былые времена. Чай, настоянный на душице, был самым вкусным в моей жизни. Но после смерти свекра всё переменилось. Мы почти перестали бывать там, а Аграфена Семёновна переселилась в городскую квартиру. По глазам её было видно — задыхается она в этих стенах. Стала тише, грустнее, будто часть души осталась там, среди полевых цветов.
Навещали её, звали к себе, предлагали переехать. «Не скучно же будет, — уговаривала я. — Мы ведь рядом!» А она отмахивалась: «Мне и так хорошо, не тревожьтесь». Но я знала — это неправда. Предлагали деньги, но она гордо отказывалась: «Сама справлюсь». Гордыня была её щитом, но я видела, как ей тяжело.
А потом случилась беда. В её квартире загорелась проводка. Сгорела одна комната, но гарь пропитала всё. Жить там стало невозможно. Соседи помогли, пожарных вызвали, но Аграфена Семёновна осталась без пристанища. Мы тут же забрали её к себе. Она переживала, что станет нам в тягость, но мы уверяли — не беспокойся. Однако она затворилась в комнате, будто боялась лишний раз побеспокоить. Выходила редко, а её молчание кричало громче слов.
Прошёл месяц, и вдруг она заявила: «Уезжаю в деревню. Там мой дом, там моё место». Мы умоляли её остаться. «Маменька, да мы же рядом! — говорил Фёдор, сжимая её натруженные руки. — Зачем тебе туда, где ни души?» Но она стояла на своём. «Решила», — отрезала она, и в голосе слышалась не только твёрдость, но и отчание. Мы сдались. Поняли — держать её против воли значит сломать.
Теперь каждую субботу мы ездим к ней в деревню. Встречает нас с улыбкой, угощает пирогами с капустой, а чай всё тот же — пахнет солнцем и детством. Радуемся, видя её довольной, но всякий раз, уезжая, чувствую ком в горле. Она выбрала одиночество, но страшно, что однажды оно станет непосильным. И всё же, глядя на её улыбку, верю — деревня даст ей тот покой, который она ищет.
