«Лучше уж я вернусь в свою деревню, в старый дом!» — дрожащим голосом заявила нам Анна Семёновна, мать моего мупруга. Её слова прозвучали как нож в сердце. Она стояла перед нами, сгорбленная, с глазами, полными тоски, будто готовая в любой миг бросить всё и уйти туда, где, как ей казалось, осталось её счастье. Но за этой твёрдостью скрывались страх и одиночество, которые она отключёно прятала от всех.
«Мне спокойнее в моей избушке, — продолжала она, переводя взгляд с меня на сына, Дмитрия. — Не хочу вам мешать. У вас своя дорога, может, внуки скоро появятся. Не отговаривайте — решение приняла. Возвращаюсь домой». В её глазах читалась боль, но и упрямство тоже. «В этом городе мне нечем дышать, — добавила она шёпотом. — Спас нету: ни тебе, ни от кого. А там у меня Марья Ивановна, знакомая, речка, лес. Не пропаду. Навещайте, когда сможете!»
Мы с Димой из последних сил уговаривали её передумать. Анна Семёновна ещё бодро держалась, но мысль, что она останется одна в глухой деревне под Тулой, леденила душу. Там прошла её молодость: деревенская школа, первые влюблённости, работа в клубе. Потом вышла замуж и перебралась в Тулу, в этот каменный муравейник, который так и не смогла полюбить. «Шумно, пыльно, все куда-то бегут», — вздыхала она, вспоминая родные поля. Город душил её, привыкшую к просторам да тишине берёзовых рощ. Но со временем словно смирилась. Родился сын, мой будущий муж, и жизнь потекла по-новому.
Дима с детства обожал деревню — гонял с мальчишками по лугам, ловил карасей в пруду, дышал полной грудью. Мы познакомились уже в городе, когда он стал взрослым, и я узнала, что их деревенский дом превратился в летнюю дачу. Анна Семёновна часто туда ездила, а вот её муж, отец Дмитрия, терпеть не мог сельскую жизнь. Настоящий горожанин, он предпочитал удобства квартиры и шум заводского цеха. В деревню выбирался разве что под нажимом, оставляя жену наедине с её тоской по родным местам.
После свадьбы я полюбила эти редкие поездки в деревню. Сидели в саду, пили чай из самовара, а Анна Семёновна рассказывала байки из своей комсомольской юности. Этот чай, с медовыми травами, был самым душистым на свете. Но когда умер отчим, всё переменилось. Мы перестали туда ездить, а Анна Семёновна окончательно перебралась в город. По глазам её было видно — она угасала в этих четырёх стенах. Становилась тише, незаметнее, будто часть её души осталась там, в деревне.
Мы навещали, звали к себе, уговаривали переехать. «Тебе не будет одиноко, — уверяла я. — Мы всегда рядом!» Но она лишь отмахивалась: «Спасибо, мне и тут хорошо». Я знала — это неправда. Предлагали деньги — гордо отказывалась: «Я сама». Её гордость была броней, но я видела, как ей трудно.
А потом случилось несчастье. В её квартире зажёгся огонь. Сгорела комната, но гарь пропитала всё. Жить там стало невмоготу. Соседи помогли, вызвали пожарных, но Анна Семёновна осталась без крова. Мы тут же забрали её к себе. Она переживала, что обуза, но мы уверяли — не в тягость. Однако она заперлась в комнате, будто боялась лишний раз пошевелиться. Дни проходили в молчании, выходила лишь по нужде, и это безмолвие кричало громче слов.
Прошелся месяц, и вдруг она объявила: «Еду в деревню. Там мой дом». Мы умоляли остаться. «Мама, ну куда ты? — сжав её руки, говорил Дима. — Там же никого!» Но она была непреклонна. «Решено», — коротко бросила, и в голосе её слышалась не только сила, но и отчаяние. Мы сдались. Поняли — удерживать насильно значит сломать.
Теперь каждые выходные мы едем к ней в деревню. Она встречает нас пирогами, улыбается, а чай всё тот же — пахнет детством и домом. Мы радуемся, видя её счастливой, но каждый раз, уезжая, у меня ком в горле. Она выбрала одиночество, и я боюсь, что однажды оно станет непосильным. Но глядя на её улыбку, верю — деревня даст ей тот покой, которого она так искала.
