В деревне жила-была девушка Агриппина, да не простая, а с характером. Мать её, Пелагея Петровна, держала дочь в ежовых рукавицах. Даже когда Груня в выпускном классе училась, не пускали её на посиделки с подружками. «Ночью только нечисть да ветер гуляют», — приговаривала мать, крестя дочь на сон грядку.

Агриппина серчала. У всех девчат вольготные гулянки, одна она, как затворница, у печи сидит. Но ослушаться не смела. Поступила в московский медицинский — матушка бдительности не теряла. Как бы парнишка какой не завертел, замуж не сбежала. Вон у сокурсницы дочки на втором курсе пузо нарисовалось, еле-еле замуж выдали.

«Надолго ли это счастье? — ворчала Пелагея Петровна. — Ученье кипит, а она с младенцем на руках. Стирка, пелёнки, кашки. Да ещё и лекции учи. Родители-то молодые, до пенсии как до Китая раком. Вся юность в пелёнках утонет…»

Голос матери звенел в ушах, будто набат.

«Маменька, да не собираюсь я замуж! Тем паче детей заводить! — отмахивалась Агриппина. — Успокойся ты!»

«Дело-то житейское. Влюбишься — и не заметишь, как под сердцем зашевелится. У моей приятельницы так и вышло. Знаю, о чём толкую.»

«Погоди-ка, — навострила уши Агриппина. — Ты ж всегда твердила, что подруга у тебя одна — Акулина. Это про неё речь?»

Мать смутилась, залепетала что-то про других подруг, мол, с Акулиной со школы дружили.

«А помнится, ты говорила, будто она сама виновата в своих бедах. Ещё и дитя больное родила.»

«Не больное, а хворое! Да мало ли что в сердцах молвится! Напутала ты всё, фантазёрка!» — оправдывалась Пелагея Петровна.

«Как же, помню! Мне лет десять было. Как-то он у нас гостил, когда Акулину в больницу забрали. Худющий, с шеей, вечно шарфом перевязанной.»

«Неужели помнишь? Было дело. Она одна сына растила. А тут живот прихватило. Врач аппендицит заподозрила, на «скорой» увезли. Хоть мы и в ссоре были, а позвонила — попросила присмотреть. Я и привезла его. Дитя за грехи матери не отвечает.»

«А что за грехи-то? Чем она тебя обидела? Если подруга, да ещё и единственная, отчего ж в ссоре были?» — не отставала Агриппина.

«К чему прошлое ворошить? — смутилась мать. — Бывает, подруги поссорятся. Ты мне зубы-то не заговаривай. К слову пришлось — чтоб ошибок не делала. Дитя — не кукла, на всю жизнь. А мужчины от проблем бегут. Отцовские чувства у них, глядишь, к пенсии проснутся. Твой отец таким был. Что-то я разговорилась…»

«А отец говорил, будто ты его не любила, вот он и ушёл», — задумчиво промолвила Агриппина.

«Врёт, как сивый мерин! Постой, когда это он тебе наговорил?» — изумилась Пелагея Петровна.

«Я с ним виделась. Ещё в школе. Ты ж про него молчала. Вот я и разыскала. Еле вспомнил меня.»

«Да почему ж мне не сказала?»

«Маменька, да ты ж всё в штыки принимаешь.»

«Ну и… как он? Женат?» — сделала вид, что равнодушна, мать.

«Нет, жена бросила. Пьёт.»

«Так ему и надо! — гневно вырвалось у Пелагеи Петровны. — Не любила бы — замуж не пошла. Может, и не так сильно, как надо бы, но любила. А он трудностей испугался, сбежал. Если честно, я и рада была, хоть одной тяжело пришлось…» — вздохнула она.

Слова матери запали Агриппине в душу. Из этих обронённых фраз сложилась история, о которой она лишь догадывалась. Никогда ещё они так не откровенничали. Но лезть в душу к матери Агриппина не стала. Всё тайное когда-нибудь станет явным.

Окончила она институт с золотой медалью, устроилась в губернскую больницу.

Как-то мать с базара вернулась, встревоженная: «Повстречала Марфу Семёновну, что математику в школе вела. Внучку нянчит, вся сияет. А ты у меня всё в девках ходишь. Двадцать шесть стукнуло! Мне бы уж на пенсию — с внучатами возиться…»

«Не поймёшь тебя! То пугать»Но когда однажды под проливным дождём Георгий принёс Агриппине забытый зонт и сам промок до нитки, в её сердце вдруг оттаял лёд.»