В чужих буднях
Сначала никто не видел, что её не стало. Ни начальница, у которой она работала «по остаточному принципу», ни соседка тётя Люда, с которой они раньше вешали бельё на общей верёвке во дворе, ни даже баба Нюра из булочной, которая всегда сбывала ей мелочь — специально, чтобы позлить. Мир крутился дальше, будто её и не существовало. А может, и правда не существовало?
Антонина Семёновна просто перестала выходить из дома. Не потому что приболела. А потому что осознала — всё, что она делает, никому не нужно. Утро, чай, аптека, очередь, дежурные слова про дождь и снег, старые сериалы, которые смотрит одна. А самое страшное — никто даже не спросит, почему она вдруг исчезла. Ни вслух, ни в мыслях.
Первую неделю она просто лежала. Не болела, не плакала — лежала. Без телевизора, без книг, без пустых разговоров. Смотрела на потолок, где паутина тянулась от угла к люстре, как график её жизни. Думала: вот исчезну насовсем — и что? Счётчик будет тикать, тараканы доедят хлебные крошки, кот Васька посидит у двери, не понимая, почему никто не открывает. Но никто не заметит. Даже сосед за стенкой будет орать в телефон так же громко.
А потом пришла почтальонка. Молодая, тонкая, с ногтями в ядовито-зелёном лаке и серёжками-гвоздиками. Позвонила раз, другой. Постучала — резко, будто пробивала не дверь, а глухую стену. Потом вслух пробормотала: «Странно. Она же всегда берёт «Комсомолку». И ушла. На следующий день вернулась. И ещё раз. Упрямо, будто не давала миру стереть Антонину Семёновну окончательно.
На четвёртый раз та не выдержала.
— Почему не открываете? — спросила почтальонка, не грубо, но с лёгким раздражением. Голос у неё был звонкий, как разбитый стакан, но от этого не чужой.
— Я… — Антонина Семёновна запнулась. Голос звучал хрипло, будто ржавая пружина. — Заболела.
— Надолго? Я уж забеспокоилась. У нас в районе только вы «Советский спорт» выписываете. А я тут подумала: если б я исчезла, кто бы заметил? Наверное, никто. А потом — а вдруг не я одна так чувствую? Вот и решила проверить. Вы же сами говорили, без газеты и день не в день.
Антонина Семёновна стояла, вцепившись в косяк так, будто он был последней опорой. Кивнула еле-еле, словно боялась сломать хрупкое равновесие.
— Всё нормально. Спасибо, — прошептала она.
Девушка ушла, её быстрые шаги растворились в подъездной тишине. А Антонина Семёновна осталась. Не просто в квартире. Впервые за долгое время — в чьих-то мыслях. Кто-то подумал о ней. Кто-то спросил. И этого хватило, чтобы воздух в комнате стал другим — будто кто-то приоткрыл окно после зимы.
На следующий день она вышла. Осторожно, будто заново училась ходить. Купила хлеб — свежий, с румяной корочкой. Хозяйственное мыло — пахло, как в детстве. И даже, не удержавшись, карамельку «Мишка на Севере», как в школьные годы. Солнце пробивалось сквозь тучи, и в витрине магазина она мельком увидела своё отражение — и не сразу узнала.
Женщина в аптечной очереди вдруг сказала: «Вы сегодня цветёте!» Просто так, ни с того ни с сего. И это было правдой. Потому что в глазах снова появилось что-то живое.
Антонина Семёновна вернулась домой. Заварила чай. Показалось, что вкус у него стал ярче. Достала старые тетради. Они пахли пылью и забытыми днями. Открыла. Вывела: «Я здесь». Чётко, медленно, синими чернилами.
Больше — ничего. Но этого хватило.
Иногда, чтобы вернуться, не нужно громких событий. Нужно, чтобы кто-то просто услышал: тишина затянулась подозрительно долго. И постучал.
