КОЛОСКИ.
Лет двадцать пять назад, когда я был молод и горяч, участковый врач, несмотря на все мои возражения, отправил меня в терапевтическое отделение. Мне тогда только исполнилось двадцать три, а моей жене, Олечке — двадцать пять. Оля заканчивала учёбу в университете, а я работал инженером в конструкторском бюро. В браке мы были два года, детей пока не заводили — не время ещё было.
Себя я считал примерным мужем, почти без изъянов. А вот в Оле, как в зеркале, с каждым днём замечал всё больше недостатков. Меня раздражало, что она, по моему мнению, слишком много времени уделяла подругам, а не мне. Я был уверен, что смогу её перевоспитать. Оказалось — ошибался, и меняться нужно было мне.
После тяжёлой сессии у меня разболелся желудок. Тошнило, не мог ни есть, ни пить.
— Сынок, — сказал седой врач Виталий Семёнович, поправляя очки в роговой оправе, — здоровье беречь надо смолоду. Не спорь со мной, Серёжа. Тебя нужно как следует обследовать и вылечить. Всё, больше не слушаю. Теперь мои уважаемые коллеги займутся твоим здоровьем.
Он протянул мне направление, и я, сжав зубы, отправился в стационар.
В палате нас было четверо: два мужчины лет пятидесяти, пожилой дед в клетчатой рубахе и я. Деда звали Владимир Петрович, а имена остальных я не запомнил.
Мне не хотелось ни с кем говорить — я злился на весь мир, а особенно на жену, которая, как мне казалось, не настояла на амбулаторном лечении и бросила меня здесь.
Поджав колени, я лёг на скрипучую койку, отвернулся к стене и мысленно обвинял всех в своих бедах.
— Забери свои консервы — не буду это есть! — огрызался я, когда Оля приносила еду.
— Серёжа, доктор сказал, что тебе нужен лёгкий суп. Хоть немного попробуй! Я старалась! — уговаривала она.
— Не надо! — отрезал я. — Скоро сам выйду и поем нормально.
Оля вздыхала и уходила расстроенная, а я ещё злее кричал ей вдогонку:
— И не приходи больше!
Но она всё равно приходила — до работы, после работы, несмотря на моё хамство. Каждое утро на тумбочке стояла свежая еда, аккуратно упакованная в полотенце, чтобы не остыла. А я, дурак, не ценил ни её заботу, ни терпение.
Лекарства не помогали. Я таял на глазах — похудел, глаза ввалились, под ними залегли тени. Врачи поставили диагноз — хронический гастрит. Казалось бы, ерунда, но для меня это стало испытанием.
Я лежал, уставившись в потолок. Ко мне никто не подходил — от меня несло злобой. Я это понимал, но ничего не мог с собой поделать.
Как-то двое из палаты ушли домой на ночь, и мы остались с Владимиром Петровичем.
— Не спишь, парень? — тихо спросил дед.
— Живот скрутило, — буркнул я.
— Понимаю, — кивнул он. — Сам с гастритом три раза в год тут лежу. Дома-то лечиться некогда, а здесь и врачи присмотрят, и покой есть.
— Вы что, нотации читать пришли? — огрызнулся я. — И так всё знаю.
— Да нет, Серёженька, — мягко ответил дед. — Просто ты мне напомнил себя молодого. Я тоже был ершистый.
Я повернулся и впервые разглядел его. Невысокий, сухонький, с глубокими морщинами, но глаза — голубые, ясные, словно у ребёнка. От него веяло теплом.
И тут я вспомнил: к нему постоянно кто-то приходил — из других палат, даже медсёстры. Они что-то рассказывали, а он слушал, кивал, потом говорил пару слов — и людям становилось легче. Уходили они иной раз со слезами, но чаще — успокоенные.
Перед выпиской пациенты приносили ему гостинцы — печенье, банки сгущёнки, иногда даже шоколад. Владимир Петрович каждого благодарил, обнимал, а потом вытирал глаза уголком рубахи.
— Хочешь, расскажу тебе одну историю? — предложил он.
Его взгляд стал каким-то далёким, грустным, и мне стало стыдно за свою грубость.
— Простите, Владимир Петрович, — пробормотал я. — Расскажите.
— А ты сначала поешь, — ткнул он в сторону банки с супом.
Я взял ложку, ожидая привычного приступа тошноты, но первый же глоток успокоил желудок. Суп оказался вкусным!
— Ну что, понравилось? — улыбнулся дед.
— Да… — неуверенно признал я.
— Ешь понемногу, но часто. Всё наладится, только ты сам не порть. Жена-то у тебя золото. Не гони её.
Он замолчал, отхлебнул чай из жестяной кружки и начал:
— Рос я в большой семье — нас у отца с матерью шестеро. Отец на заводе работал, мать — дома хозяйничала. Шить умела — полсела в её платьях ходило.
Я слыл умником, после школы поступил в педучилище, вернулся в деревню учителем. Ко мне сватались местные девки, а я всех отшивал:
— Эта — глупая, та — дурно пахнет, третья — руки, как грабли. Куда мне с такими?
Родители качали головами, но не перечили.
Потом в нашу деревню прислали новую учительницу — красивую, умную. Мы с ней и поженились.
Владимир Петрович поправил подушку и продолжил:
— Жена была кроткая, терпела мой нрав. А я всё норовил её переделать.
В тридцать третьем году начался голод. Еды не хватало. Мы делили запасы по зёрнышку, чтобы протянуть.
За селом было колхозное поле. Охраняли плотно, но голод — не тётка. Как-то ночью мы с женой пробрались собирать колоски.
И вдруг — топот коня! Это объездчик! Мы бросили добычу и спрятались в кустах.
Когда вернулись домой, я заметил — женыной юбки нет. Спала с неё, когда колоски трясли.
Я орал, как резаный: если найдут — её посадят! Дети проснулись, заплакали…
Жена тихо сказала:
— Утром найду. Ложись спать.
И нашла. Рискуя собой, вытащила ту юбку и спасла нас всех.
С тех пор я стал другим.
Дальше была война. Я ушёл на фронт, жена осталась с дочкой. Немцы сожгли дом, над ребенком… — голос деда дрогнул. — Моя девочка не выдержала. Жена после этого потеряла нерождённого сына.
После войны я вернулся инвалидом. Жена не дВладимир Петрович замолчал, вытер слёзы и тихо сказал: «Так что не губи свою любовь, Серёжа, пока не поздно».
