Письма на третьем этаже
Каждое утро Алёна спускалась во двор и заглядывала в почтовый ящик. Хотя знала — там пусто. Кто пишет бумажные письма в двадцать первом веке? Но она проверяла. На всякий случай. Вдруг именно в тот день, когда она перестанет ждать, случится чудо. Щёлкнет заржавевшая заслонка, она задерживает дыхание — и снова ничего. Тогда медленно идёт обратно, пересчитывая ступеньки, будто боится пропустить шаг.
Ей было тридцать пять. Ни мужа, ни детей. Только долги за стоматолога и комод, доставшийся от бабушки. Вечные тени под глазами и мечта о Чёрном море, которое с каждым годом казалось дальше. Работала в детской библиотеке, где за неделю набиралось от силы десяток посетителей. Время текло медленно, как патока. Она знала, когда придёт старушка Варвара Петровна за любовными романами, и когда шумный Ваня заглянет за фантастикой. Остальное — тишина.
На третьем этаже жил сосед. О нём ходили слухи: то ли программист, то ли художник, то ли просто нелюдимый тип. Звали его Глеб, но во дворе звали «тот, в чёрном». Он редко показывался. Двигался бесшумно, словно тень. Всегда в тёмном, даже летом. Балкон у него был заставлен цветами, но шторы никогда не раздвигались.
Они иногда сталкивались в подъезде. Он кивал. Она в ответ. Иногда — «добрый день». Не больше. Миг — и он уже растворялся за поворотом, будто между ними стояло невидимое стекло, сквозь которое никто не решался пройти.
Однажды утром в ящике лежало письмо. Конверт — кремовый, плотный, чуть помятый на уголке. Почерк — чёткий, с лёгким наклоном, будто писали пером. Без марки. Без обратного адреса. Просто: «Алёне. Лично».
Внутри — один листок и фраза: «Мне нравится, как вы поправляете волосы, читая объявления».
Она замерла, держа листок, будто хрустальную вазу. Оглянулась. Никого. Лифт молчал. Только запах затхлого подъезда и потрёпанная афиша цирка на стене. Сердце колотилось, как в детстве, когда находила под подушкой новогодний мандарин — маленькое чудо, о котором уже и не мечтала.
Через день — второе письмо. «Сегодня на вас была синяя шаль. Как небо после дождя». Бумага пахла кофе и чем-то ещё — может, старыми книгами. Алёна вдруг представила, что пишет человек с сединой на висках. Или просто — тот, кто умеет видеть.
Потом — ещё. Каждое утро. Короткие. Длинные. Смешные. Грустные. Одни — как строчки из забытого стихотворения, другие — как записка, случайно упавшая из чьего-то дневника. Без подписи. Без намёков. Просто кто-то наблюдал за ней — не как за тенью, а как за человеком. Замечал то, чего она сама не видела.
«Вы засмеялись сегодня у лифта. Звучало, как колокольчик в мороз».
«Я видел, как вы гладили дворового кота. Он мурлыкал, а вы улыбались. Вы оба светились».
«Вы прочли всю книгу, стоя в очереди. Я даже не заметил, когда кончился хлеб. Вы читали, и булки уже не имели значения».
Алёна не отвечала. Даже не пыталась узнать, кто это. Но каждое письмо бережно складывала в шкатулку для бисера. И с каждым днём в груди таял лёд, который она даже не замечала.
Однажды в библиотеке она услышала:
— Простите, есть ли у вас Бродский?
Она подняла глаза. Перед ней стоял Глеб. Без чёрного. В сером свитере. Без привычных очков. Впервые — улыбающийся. Немного неуверенно, но не прячась. В его глазах было то же тепло, что и в письмах.
— Есть, — сказала она. — А вы давно его читаете?
— Давно. Но не вслух, — он усмехнулся. — А вы — читаете. Даже объявления о ремонте. И это делает их чуть важнее.
Она смотрела на него и вдруг поняла: он не призрак. Он не чужой. Он просто был рядом всё это время — и видел. И, возможно, ждал так же долго, как она. Только по-своему — тихо, неслышно, будто боялся вспугнуть то, что наконец сошлось.
Они начали говорить. В лифте. У подъезда. О погоде, о книгах, о том, как пахнет осенью асфальт после дождя. Потом — на кухне. За чаем с вареньем. Потом — в парке. На скамейке, где она раньше всегда сидела одна.
Письма прекратились. Но теперь слова звучали вслух. Не так поэтично, но искренне. Он смотрел прямо. Смеялся. Слушал. Рассказывал о своём детстве в деревне, о том, почему не любит зиму, и почему вороны — самые умные птицы. А она — перестала забывать красить губы. Стала носить яркие шарфы. Перестала проверять почтовый ящик — по привычке. Теперь она ждала не конвертов, а его шагов на лестнице.
Через полгода, когда во всём доме отключили свет, они сидели на балконе. Под одним пледом. С термосом чая и звёздами над головой. Улица внизу светилась редкими фонарями, будто город засыпал, но не хотел им мешать. Он читал ей вслух. Не Бродского. Свои письма. Те, что она знала наизусть. Но в его голосе они звучали по-новому — как исповедь. Или как возвращение чего-то давно потерянного, но не забытого.
Она держала его за руку и думала: иногда достаточно одного человека, который заметил, как ты гладишь кота, — чтобы мир перестал казаться серым. Чтобы снова захотелось просыпаться. Заваривать чай. Слушать чьё-то дыхание рядом. И читать письма, которые однажды стали теплее, чем батареи в январе.
