Письма с третьего этажа
Каждое утро Анастасия спускалась во двор проверять почтовый ящик у подъезда. Хотя знала — там пусто. Кому в наше время взбредёт в голову писать письма от руки? Но она всё равно заглядывала. На всякий случай. Как будто самое важное послание могло прийти именно тогда, когда она перестанет ждать. Щёлкнет замком, задержит дыхание на мгновение — и снова пустота. Затем возвращалась в квартиру, медленно переступая через скрипящие ступени.
Ей было тридцать семь. Без семьи. Без детей. С кредитом за лечение зубов и старой этажеркой вместо тумбочки. С постоянной усталостью во взгляде и несбыточной мечтой о Чёрном море, которая с каждым годом казалась всё призрачнее. Работала в сельской библиотеке, где за неделю едва набиралось двадцать посетителей, включая сторожа. Время текло между книжных полок, как густая пыль. Она уже знала, когда придёт пенсионерка Татьяна Петровна за женскими романами, и в какой день Вадик-семиклассник заскочит за фантастикой. Остальное — тишина, прерываемая лишь скрипом страниц.
На третьем этаже жил сосед. Никто толком не знал, чем он занимается. Говорили, что математик. Или переводчик. А может, просто затворник. Его звали Глеб, но в доме чаще называли «тот, с зашторенными окнами». Появлялся редко. Двигался бесшумно, будто тень. Всегда в тёмном. Даже летом носил длинный плащ. Балкон у него был забит досками, хотя стекла оставались целыми.
Они иногда сталкивались в подъезде. Он кивал. Она — в ответ. Иногда обменивались парой дежурных фраз. Но не больше. Словно между ними стояла невидимая стена, сложенная из осторожности и многолетнего одиночества.
Однажды утром, открыв ящик, Анастасия обнаружила письмо. Конверт был цвета топлёного молока, плотный, чуть помятый на уголке. Почерк — чёткий, с лёгким наклоном, будто автор спешил, но всё равно старался выводить буквы. Без марки. Без обратного адреса. Просто: «Анастасии. В руки».
Внутри — один листок и всего одна строчка: «Мне нравится, как вы поправляете шарф на лестнице».
Она замерла, держа листок, как хрупкую безделушку. Огляделась — ни души. Только запах затхлого подъезда да афиша давно отыгранного концерта на стене. Сердце заколотилось, словно в детстве, когда под подушкой находила пряник от бабушки — неожиданно, трогательно, будто кто-то вспомнил о тебе, когда ты сама уже привыкла к невидимости.
Через два дня — второе письмо. «Сегодня на вас была зелёная кофта. Цвет весны». Бумага пахла старыми книгами, и Анастасия почему-то представила, что пишет человек с седыми висками. Или просто тот, кто замечает то, мимо чего другие проходят.
Потом — ещё. Каждое утро. Короткие. Длинные. Шутливые. Грустные. Одни — как стихи, другие — как обронённые кем-то мысли. Без подписи. Без намёков. Просто слова, которые вдруг заставили её почувствовать, что она — не просто тень между работой и домом.
«Вы сегодня споткнулись на ступеньке и рассмеялись. Это был хороший звук».
«Ваши руки всегда заняты книгами. Как будто боитесь, что мир рассыплется, если отпустите».
«Вы трижды перечитывали одну страницу в автобусе. Значит, либо книга гениальна, либо мысли унеслись далеко».
Анастасия не отвечала. Даже не пыталась выяснить, кто пишет. Но каждое письмо бережно складывала в коробку из-под пастилы. И с каждым днём в груди что-то оттаивало. Будто кто-то осторожно разжигал костёр, не спрашивая, но и не торопясь.
Однажды в библиотеке, когда она подшивала каталог, раздался голос:
— Простите, у вас есть Толстой?
Она подняла глаза. Перед ней стоял Глеб. Без плаща. В тёмно-сером свитере. Без привычных очков. Впервые — без щита. Смущённый, но не прячущийся. Его взгляд был тёплым, как те самые строчки.
— Есть, — ответила она. — Вы давно читаете?
— Давно. Но только про себя, — он улыбнулся. — А вы — читаете всё. Даже объявления у лифта. И это делает обычный день — не таким обычным.
Она смотрела на него и вдруг поняла: он не страшный. Не чужой. Он просто был рядом. Все эти годы. Видел. Может быть, ждал — так же тихо, как она. Только по-своему: не вслух, а на бумаге.
Они начали говорить. Сначала в подъезде, о погоде. Потом — в булочной, о ценах. Потом — на кухне у неё, за чаем и молчанием, которое не давило. Потом — в парке, на скамейке, где он однажды признался, что боится голубей, а она рассмеялась.
Письма прекратились. Но теперь слова звучали вслух. Не так красиво, как на бумаге, зато настояще. Он рассказывал о детстве в деревне, о смешных случаях из студенчества, о страхе темноты. А она — стала чаще улыбаться. Перестала красить губы бледной помадой. Начала покупать цветы просто так. Перестала заглядывать в почтовый ящик по привычке. Теперь она прислушивалась к шагам на лестнице.
Через год, когда в доме отключили отопление, они сидели на его кухне. Под одним пледом. С чаем и мёдом. За окном моросил дождь, и редкие фонари мерцали, как уснувшие светляки. Он читал ей свои письма. Те самые. Те, что она знала наизусть. Но в его голосе они звучали иначе — как исповедь. Или как долгая дорога домой.
Она держала его руку и думала: иногда достаточно одного человека, который заметил, как ты поправляешь шарф — чтобы снег за окном вдруг показался красивым, а не просто холодным.
