В маленьком доме в городке Елец ночь была тихой, будто подёрнутой дымкой, и лишь храп нарушал её хрустальное безмолвие.
— Опять Витька храпит! — с досадой подумала Лариса, сбрасывая с плеча тяжёлую руку мужа и поворачиваясь на бок.
На телефоне светились цифры: третий час.
— Теперь не усну до утра, — мысленно ворчала она. — Завтра на работу, а я буду клевать носом. Уже не двадцать, чтобы плясать до рассвета и с утра сиять, как майская роза… Да и не те теперь ночи, когда мы с Виктором шептались под луной, а потом я лежала без сна, вспоминая каждое его слово. Помнятся только обрывки, его смех да моё глупое хихиканье в подушку. Его лицо — тёплое, родное — мелькало перед глазами, как в старой киноленте. Глаза — синие, без фальши…
А Витя, будто назло, громко всхлипнул во сне и снова засопел, довольный, как кот на печке.
— Что с ним делать? — размышляла Лариса. — Может, спать в разных комнатах?
От бессонницы в голову лезли старые обиды, обрастая новыми, будто снежный ком. Их было столько, что хватило бы на целый Урал. Что её грызло? Досада? Усталость? Или просто привычка копаться в себе, как в старом сундуке?
— Дети выросли, улетели, будто галчата из гнезда. Остались мы вдвоём. Вроде всё хорошо, но… что-то не так. Что? — мысли сверлили мозг, словно тупое шило.
В темноте Лариса разглядывала мужа. Он сладко посапывал, не подозревая, что стал подсудимым её ночного суда. Она искала в нём изъяны, перемножая их в уме, забыв, что делить на ноль нельзя.
— Совсем поседел, — думала она. — И живот, как арбуз. Морщины, словно трещины на высохшей земле, покрыли лоб, выдавая годы, потери, болезни. А ведь каким был!
— Не встречает меня с работы, как раньше, — продолжала она. — Не слышит, как я прихожу, не бежит в прихожую, не целует, не снимает пальто. А как чай пьёт — чавкает, будто жуёт! Грязные рубашки прячет, думает, я не замечу. А я ночью стираю их, утром кладу чистые, а он ещё ворчит: «Мне старые привычнее, верни!»
— Обижал, конечно, — накручивала себя Лариса. — Не раз. Были кризисы, ссоры, примирения. А уж от его родни я натерпелась! Они до сих пор считают, что я ему не пара. На свадьбе его обнимали, поздравляли, а я стояла, как чучело. Считали мои платья, шептались за спиной, называли мотовкой. А я всегда работала, вещей у меня было — раз-два и обчёлся. Подруга шила мне по выкройкам из «Работницы». А Витя не заступался, только говорил: «Не принимай близко, родная. Это зависть. Будь выше».
— Самое страшное, — вспомнила Лариса, — когда наша Настёна заболела. Серьёзно. Я с ней по всем больницам носилась, пока диагноз не поставили. А Витя… молчал. Уходил в другую комнату, не обнимал, не говорил: «Всё будет хорошо». Мне так этого не хватало! Конечно, все скорбят по-своему. Но тогда казалось — мы чужие. Лишь когда всё прошло, мы плакали вместе, просили прощения…
— А как он за мной ухаживал! — вдруг вспыхнуло в памяти. — Знакомство наше! Шла я по переулку, ревела в три ручья. Домой не хотелось. Дождь лил стеной, зонта нет, платье к ногам липло. А горе-то какое!
Училась я тогда. Лето, сессия. Одногруппницы скинулись на подарки преподавателям — по десять рублей с человека. У меня таких денег не было. Мама отказала: «Не подхалимь, учись». А я и так зубрила сутками. Стипендию отдавала ей, а она выдавала мне три рубля на неделю — на еду в столовой. Больше — ни копейки.
— И вот иду, вся в слезах. Где взять деньги? Завтра сдавать, а у меня — три рубля да пятьдесят копеек. Пятьдесят копеек — это я два дня не ела, хоть живот сводило. Бабка получит пенсию через неделю, дала три рубля — больше не смогла. Занять не у кого: подруги такие же бедолаги, родня — от зарплаты до зарплаты.
И вдруг над головой раскрылся зонт — чёрный, с деревянной ручкой.
— Девушка, что одна в такую погоду? Простудитесь! — раздался голос.
— Да отстаньте! — огрызнулась я.
— Просто хочу дать вам платок. Чистый. Вытрите слёзы, — мягко сказал он.
Из кармана он достал платок — белый, в красную клетку. От него пахло «Шипром». Этот платок до сих пор хранится у нас, как святыня.
— Как он догадался, что я плачу? — думала Лариса. — Дождь же!
— Сердцем почувствовал, — сказал позже Витя. — Как я мог оставить тебя одну?
— Как вас зовут? — спросил он тогда.
— Лариса, — буркнула я.
— А я Виктор. Пойдёмте в кафе, согреемся. Выпьем чаю, я вас угощу. Расскажете, что случилось. Не бойтесь, я не маньяк, — улыбнулся он.
Лариса, вспоминая, чуть не рассмеялась в подушку.
— В кафе я выложила всё. Я, всегда осторожная, разоткровенничала с незнакомцем. Витя слушал молча, проводил до дома и у подъезда достал из кошелька десять рублей.
— Возьмите. Не дам такой умной девушке из-за денег страдать, — сказал он.
Я взяла. Через неделю бабка дала мне десять рублей. Я, сияя, отдала их Вите в сквере. Он даже обиделся.
— Мужчина должен быть нужным, — сказал он, глядя мне в душу. — Это мне спасибо, что позволили помочь. Если не против, я готов решать ваши проблемы.
К этому разговору мы больше не возвращались.
За окном светало. Лариса лежала без сна, перебирая их жизнь. Было всякое — радости, потери, беды. Но Витя никогда не оставлял её одну. Без лишних слов нёс её горе на своих плечах.
Хоронили родных — плакали вместе. Дети выросли, разлетелись. Теперь они — двое, как осиротевшие берёзки.
— Чего я ною? — вдруг подумала она. — Сама-то в зеркало глянула? МорщиныИ тут Витя нежно обнял её во сне, прошептав сквозь сон: «Ты у меня одна, Ларисонька», — и стало так тепло на душе, будто сам майский ветерок обнял её.
