Проданый дом и обретённые родные
Иван Степанович брел по раскисшей грунтовке, петляющей между заброшенными полями и покосившимися избами. Осенний липкий дождь пробирал до самых костей, а поношенный пиджак давно перестал греть. В одной руке — потрёпанный чемодан, в другой — последняя надежда.
— Домой… Наконец-то я дома. Где родился. Где лежат мать, отец… и моя Анастасия, — пробормотал он, будто боясь, что слова рассыплются, если не произнести их вслух.
Старик подошёл к калитке, за которой когда-то цвели подсолнухи, а теперь лишь репейник торчал колючими шапками. Перекрестился на скрипучую крышу и шагнул во двор. Всё заросло бурьяном, краска облупилась, ставни висели криво — но это был его дом. Его земля. Его корни.
Под ковриком нащупал ключ… но замок не поддавался. Иван Степанович замер, уставясь в знакомую до каждой щели дверь.
Сквозь шум дождя он достал потрёпанный мобильник и набрал дочь.
— Чего надо? — ответил резкий голос.
— Лидочка… я не могу открыть дверь. Ключ не подходит. Может, замок поменяли? Ты бы предупредила…
Тишина. Потом:
— Уезжай оттуда.
— Как это?! Это мой дом! — охрип он от непонимания.
— Уже нет, пап. Мы продали. Месяц назад. Ты там больше не живёшь.
— Ты с ума сошла?! Как продали?! Почему я ничего не знал?!
— Потому что ты бы не согласился. Ты старый. Мы решили, тебе будет лучше в городе, в пансионате. Там врачи, компании. А этот дом — развалины. Андрею на дело деньги понадобились.
— Вы… на мои деньги бизнес?! А я где ночевать буду?!
— Разберёшься. Завтра поезжай в пансионат. Я адрес сброшу. Всё, мне некогда.
Гудки. В висках стучало.
Иван Степанович опустился на ступеньки родного — и теперь чужого — дома. Закрыл лицо руками. И зарыдал.
Мужики плачут. Когда душа рвётся на куски, когда родная кровь бьёт в спину так, что нечем дышать.
Он прожил в этом доме всю жизнь. Здесь женился на Анастасии. Здесь её похоронил. Здесь растил Лиду. Поздний, вымоленный ребёнок. Ему — под пятьдесят, ей — за сорок. Но Господь дал дочь. Поднял её один, когда жена умерла. Больше не женился. Всё отдал Лиде — учёбу, свадьбу, квартиру…
А она…
Продала его дом. Тайком. На деньги мужика её мужа.
Ночь опустилась сырая. В соседнем окошке зажгли свет, потянуло жареной картошкой. Где-то заскулили псы. В животе предательски заурчало. Захотелось… картошки в мундире, с топлёным маслом… как Настя готовила…
Он кутался в мокрый пиджак, как вдруг увидел — к калитке подкатила машина. Вышла молодая женщина с мальчишкой.
— Дед, вы к кому? — удивилась она.
— Да… к себе. Только, выходит, уже не к себе…
— Заходите, обсудим за чаем. Сыро же…
Её звали Ольга. Сына — Ванька. Она вскипятила чайник, разогрела щи, накрыла стол.
Ванька поел и отправился спать. А Ольга слушала историю Ивана Степановича, и с каждой минутой лицо её становилось всё суровее.
— Знакомо. После гибели мужа свёкор выгнал нас с квартиры. Хорошо, скопила немного. Купила этот дом в ипотеку, подешевле. Думала — выкарабкаемся. До работы далековато, но машина выручает. Только Ваньке тяжко — встаёт затемно, чтоб успеть в школу и со мной в город…
— А в городе не купила бы?
— Не потянула бы. Да и хотелось дом. Свой. Огород, яблони, крыльцо… Чтоб ребёнок по траве босиком бегал.
— Ольга… можно переночевать?
— Конечно. Ложитесь на диван. А утром решим, что делать.
Утром его разбудил запах яичницы — на сливочном масле, с лучком. Так же когда-то жарила Настя.
— Проснулись? Завтракайте. Сегодня выходной, можно не торопиться.
— Спасибо, дочка… За тепло, за кров… Дай Бог тебе здоровья.
— Да ну вас! Я вот подумала… Оставайтесь. Живите с нами. Я одна, вы один. Вам ведь некуда. А мне помощь нужна. Ванька рано встаёт, еле справляется. А вы бы его в школу отводили, встречали…
— Да как же… Я ведь вам чужой…
— А теперь — отец. А я вам — дочь. Согласны?
Он плакал. Но теперь — от счастья. И остался.
Иван Степанович починил забор, выкосил траву, привёл в порядок сад. Провожал Ваньку в школу, ждал у калитки, рассказывал былины, учил ставить силки, мастерить лук и разводить костёр.
Он стал для них дедом и отцом. А они — его семьёй.
А родная дочь? Лида так и не позвонила. Ни письма, ни весточки. Продала — и забыла.
Так кровные становятся чужими. А чужие — роднее крови.
Бог рассудит. Но пока есть на свете добрые сердца — надежда жива.
