На старой остановке у базара, где ветер гнал по тротуару рваные листья и пыль, стояла женщина, пряча папиросу в ладони. В другой руке — потрепанная авоська, оттягивавшая плечо своей тяжестью, будто в ней был не покупки, а весь груз прожитых лет. Она не столько ждала троллейбуса, сколько цеплялась за этот клочок земли — последний островок, где еще можно было постоять, пока мир вокруг расплывался в осенней мгле.

Ее звали Татьяна Ивановна, и было ей сорок восемь. Со стороны она казалась моложе — высокие скулы, волосы, собранные в небрежный пучок, глаза ясные, но с той самой тенью, что выдает долгие годы, прожитые в тихом отчаянии. Она не была сломлена — просто измотана. Измотана днями, что тянулись, как дорога без конца, разговорами, в которых «ничего» и «нормально» заменяли все остальные слова, вечерами, наполненными тишиной, и тем, что каждое утро приходила в себя, словно после долгого падения.

В семь утра ее разбудил скрип двери — сын, Ваня, уходил в техникум. Пробормотал «пока» и скрылся, даже не заглянув на кухню. Она лежала, глядя в потолок, где трещины складывались в причудливые узоры — может, они знали ответ на вопрос, зачем все это. Потом подняла себя с кровати, подошла к зеркалу. Отражение было пустым — ни злости, ни печали, просто… лицо. Выпила чай, прислонившись к холодной плите. Накинула пальто. Вышла. Все, как всегда. Будто время остановилось, а жизнь просто тянулась, как нитка из клубка.

Сегодня ей нужно было в центр Самары — подать бумаги в налоговую, потом к невропатологу, а если повезет, купить Ване зимнюю куртку. Она шла по обледеневшему тротуару, прижимая сумку к себе, словно кто-то мог ее отнять. По пути купила два пирожка с картошкой. Один съела, второй завернула в платок — для деда, что обычно сидел у метро. Но сегодня его не было. Пирожок она оставила на лавочке. Просто так. На случай, если кто-то голоден.

В поликлинике сидели бабушки, обсуждая цены, болезни и то, как раньше было лучше. Татьяна Ивановна листала телефон. Новости пестрели бедами, чужими праздниками, жизнями, которые казались такими далекими, будто происходили на другой планете. Она выключила экран. Не от усталости — просто стало пусто.

Врач говорил что-то про «нервы» и «отдых». Она кивала, но слова пролетали мимо, как снег за окном. Внутри же кричало: где? Где найти место, где можно просто быть — не матерью, не работницей, не опорой, а просто… человеком? Хоть на час.

На улице подул ледяной ветер. Она купила чай в стаканчике, сжимая его, будто он мог согреть не только пальцы. Села в парке, прикрыв лицо шарфом. Рядом опустился мужчина — лет пятидесяти, с морщинами у глаз и голосом, похожим на скрип старой двери. Он не смотрел на нее, просто сказал:

— Холодно. А домой все равно не тянет.

Она кивнула, будто он прочитал ее мысли.

Они говорили. О зиме. О ценах на гречку. О том, как жизнь с каждым годом тяжелеет. Он рассказал, что работает сторожем, что жена уехала к родне и, кажется, не вернется. Что ее письма лежат нераспечатанными. Татьяна Ивановна поделилась, что работает в библиотеке, что ее мать потихоньку забывает все на свете, а сын почти не говорит с ней. Они говорили спокойно, без надрыва, будто горе было просто частью пейзажа.

Потом замолчали. ПиОни сидели молча, и в этом молчании было больше понимания, чем во всех разговорах прошлых лет.