Чужие дни
Сначала никто не обратил внимания, что её не стало. Ни начальница, которая держала её «на подхвате», ни соседка Людмила Степановна, с которой они когда-то вешали бельё во дворе, ни даже продавщица из гастронома, которая назло сдачу мелочью подсовывала. Жизнь шла своим чередом, будто Алевтины Ивановны никогда и не было.
Она просто перестала выходить. Не из-за болезни. А потому что осознала — всё, что она делает, никому неинтересно. Утро, чай, поликлиника, очередь, пустые разговоры про дождь, старые фильмы по телевизору, которые давно никто не смотрит. И самое страшное — никому и дела нет, почему вдруг это кончилось. Никто не спросил. Ни вслух, ни про себя.
Первые дни она просто лежала. Не мучилась, не тосковала — просто лежала. Без телевизора, без книг, без разговоров. Смотрела в потолок, где паутина тянулась от угла к люстре, как график её жизни. Думала: если исчезну навсегда — сработает ли хоть что-то? Счётчик за свет продолжит крутиться, на стене разрастётся сырость, кот Васька доест хлебные корки, потом усядется у двери, не зная, что делать дальше. Никто не заметит. Даже скрип половиц у соседей останется таким же.
А потом пришла почтальонка. Молодая, худая, с зелёным лаком на ногтях и серёжками, похожими на льдинки. Позвонила раз, другой. Постучала резко, будто стучала не в дверь, а в глухую стену. Пробормотала себе под нос: «Странно… Всё же «Российскую газету» брала исправно». Ушла. Но на следующий день вернулась. И ещё раз. Упрямо, будто не давала миру захлопнуться наглухо.
На четвёртый раз Алевтина не выдержала.
— Чего не открываете? — девушка спросила резко, но без злости, когда та приоткрыла дверь. Голос звонкий, слишком громкий для тишины подъезда, но почему-то не чужой.
— Я… — губы дрогнули, голос звучал сиплее, чем хотелось. — Простудилась немного.
— Надолго? Я уж волноваться начала. В нашем доме «Российскую» больше никто не берёт, только вы. А я вот подумала: если б я вдруг пропала — кто бы заметил? Наверное, никто. И стало мне как-то… А если не я одна так чувствую? Вот и решила проверить. Вы же всегда говорили — без газеты утро не утро.
Алевтина держалась за косяк, будто это единственная опора. Пальцы побелели. Она кивнула осторожно, словно любое движение могло разрушить хрупкую тишину.
— Всё нормально. Спасибо, что зашли… — голос дрогнул.
Девушка ушла. Её лёгкие шаги быстро растворились в подъездной темноте. А Алевтина осталась. Не просто в квартире. Впервые за долгие годы — не одна. Не с кем-то, а внутри чужой мысли. Кто-то её вспомнил. Кто-то спросил. И этого хватило, чтобы воздух в комнате стал другим — тёплым, будто кто-то приоткрыл окно в марте.
На следующий день она вышла. Осторожно, как будто заново училась ходить. Купила батон — свежий, ещё тёплый, с хрустящей корочкой. Хозяйственное мыло. И — не удержалась — карамель «Мишка на Севере», как в детстве. Солнце пробивалось сквозь облака, и в витрине аптеки она мельком увидела своё отражение — и не узнала.
Женщина в очереди сказала: «Вы сегодня прекрасно выглядите». Просто так. И это была правда. Потому что в глазах снова появилось что-то живое.
Вернулась домой. Заварила чай. Показалось, что вкус у него изменился. Достала старые тетради — пахло пылью и временем. Открыла. Вывела: «Я здесь». Чётко, чёрной ручкой.
Больше — ничего. Но этого хватило.
Иногда, чтобы вернуться, не нужны ни события, ни катастрофы, ни новые начала. Достаточно, чтобы кто-то однажды услышал — тишина затянулась подозрительно долго. И постучал в неё.
