Проданный дом и обретённая семья
Степан Артемьевич брел по разбитой проселочной дороге, где когда-то шумели ржаные поля, а теперь лишь ветер гнал по ним жухлую листву. Осенний дождь пронизывал до костей, а старенький пиджак давно перестал греть. В одной руке — узелок с пожитками, в другой — последняя надежда.
— Домой… Наконец-то домой. Где родился. Где спят вечным сном мать, отец… и моя ненаглядная Аграфена, — прошептал он, словно боясь, что собственные слова окажутся неправдой.
Старик подошёл к покосившейся калитке, за которой раньше цвели мальвы, а теперь лишь репейник да крапива колосились. Перекрестился и шагнул во двор. Всё заросло, облупилось, крыша просела — но это было его. Его земля. Его корни.
Под половиком нащупал ключ… но тот не подошёл. Замок не поддавался. Степан Артемьевич замер, растерянно глядя на знакомую до каждой щели дверь.
Сквозь шум дождя он достал потрёпанный телефон и набрал дочь.
— Тебе чего? — раздался холодный голос.
— Дашенька… я не могу открыть дверь. Ключ не подходит. Может, замок сменили? Ты мне не сказала…
Молчание. Потом:
— Уходи оттуда.
— Как уходи?! Это мой дом! — голос старика дрогнул.
— Уже не твой, папа. Продали. Месяц назад. Ты там больше не живёшь.
— Что за бред?! Как продали?! Почему я ничего не знал?!
— Потому что ты бы не понял. Ты старый. Мы решили, тебе лучше в городе, в пансионате. Там врачи, такие же старики. А этот дом — обуза. Вите на дело нужны были деньги.
— Вы что… за мой счёт бизнес?! А я?! Где мне жить, дочь?!
— Переночуешь где-нибудь. Завтра поезжай в пансионат. Я адрес скину. Ладно, мне некогда.
Гудки. В ушах звенело.
Степан Артемьевич опустился на ступеньки родного, но теперь чужого дома. Закрыл лицо натруженными руками. И заплакал.
Мужчины плачут. Когда душа рвётся на части, когда родная кровь вонзает нож в спину так, что нечем дышать.
В этом доме он прожил всю жизнь. Здесь женился на Аграфене. Здесь похоронил её. Здесь растил Дарью. Поздний, вымоленный у Бога ребёнок. Ему было под пятьдесят, ей — за сорок. Всё отдал Дашеньке — учёбу, свадьбу, квартиру…
А она…
Продала его дом. За его спиной. За деньги — мужа бизнес.
Ночь опустилась холодная. В соседнем доме зажглись окна, потянуло жареной картошкой. Где-то заскулила собака. В животе заурчало. Так захотелось картошечки в мундире, с маслом… как Аграфена готовила…
Он закутался в мокрый пиджак. И вдруг увидел — к дому подъехала машина. Из неё вышла женщина с мальчиком.
— Дедушка, вы к кому? — удивилась она.
— Да вот… к себе. Только, оказывается, уже не к себе…
— Проходите, поговорим в доме. На улице-то сыро…
Её звали Ольга. Сына — Ваняткой. Она вскипятила чайник, разогрела щи, накрыла стол.
Ваня поел и ушёл спать. А Ольга слушала историю Степана Артемьевича, и лицо её становилось всё суровей.
— Понимаю. После смерти мужа свекровь выставила меня из квартиры. Хорошо, скопила немного. Купила этот дом в ипотеку, подешевле. Думала, выкарабкаемся. До работы далековато, но с машиной терпимо. Только Ване тяжко — встаёт затемно, чтобы успеть в школу…
— А в городе не купила бы?
— Дорого. Да и дом хотела. Свой. Огород, яблони… Чтобы сын по траве босиком бегал.
— Ольга… можно мне переночевать?
— Конечно. Ложитесь в горнице. А завтра видно будет.
Утром его разбудил запах яичницы. Так же когда-то жарила Аграфена — на топлёном масле, с лучком.
— Проснулись? Завтракайте. Сегодня выходной, можно не спешить.
— Спасибо тебе, родная… За тепло, за кров… Дай Бог тебе здоровья.
— Да что вы! Я вот думала… Оставайтесь. Живите с нами. Я одна, вы — один. Вам идти некуда. А мне помощь нужна. Ваня рано встаёт, тяжело ему. А вы бы его в школу провожали, встречали…
— Да как же… Я вам чужой…
— А вы мне теперь отец. А я вам — дочка. Согласны?
Он плакал. Но теперь — от счастья. И остался.
Степан Артемьевич починил забор, выкосил бурьян, привёл в порядок сад. Провожал Ваню в школу, ждал у ворот, рассказывал былины, учил удить рыбу, мастерить свистульки.
Он стал им дедом и отцом. А они — его семьёй.
А родная дочь? Даша так и не позвонила. Ни весточки, ни записки. Продала — и забыла.
Так кровные становятся чужими. А чужие — роднее крови.
Бог рассудит. Но пока на свете есть добрые сердца — надежда не умирает.
