Под пасмурным небом
Поезд ушёл, а Людмила осталась стоять на перроне. Не из-за того, что не знала дороги — просто не видела в ней смысла. В руках она сжимала потрёпанный пакет из «Пятёрочки», в кармане позвякивали рублёвые монеты, а в воздухе всё ещё висело прощание — горькое и острое, как ноябрьский ветер, цепляющийся за подол.
Дочь махнула ей из окна — коротко, будто отбывая повинность. В наушниках, с лицом, уже унесённым куда-то далеко, она казалась чужой. Поезд тронулся, а Людмила всё ждала: вот-вот та обернётся, улыбнётся, прижмёт ладонь к стеклу, как в детстве. Но нет. Лишь пустое окно мелькнуло и растаяло в дымке, оставив её одну среди гула чужих разговоров и стука колёс.
Она выдохнула тяжело, будто выпускала не воздух, а что-то важное. Подошла к скамейке у края платформы, поставила пакет на землю. Внутри лежал термос — новый, блестящий, купленный впопыхах. «Мама, не надо», — говорила дочь по телефону. Но Людмила не умела иначе. Её любовь всегда была осязаемой: варенье в банках, шерстяные носки, гречка на чёрный день. Что-то, что можно вручить, передать, оставить в руках. Иначе как доказать, что она ещё не стала призраком в квартире, где когда-то звенел детский смех?
Небо нависало низко, ветер норовил поддеть полу пальто, будто торопил: иди, не задерживайся. Но Людмила сидела. Курила, глубоко затягиваясь, будто каждый клуб дыма отдалял возвращение в пустую трёшку, где тишина гудит, как трансформатор, а телефон молчит месяцами. В голове кружились не мысли, а их обрывки — недоговорённые, тяжёлые.
Рядом, скрипнув лавкой, присел мужчина. Лет пятидесяти, с потрёпанным рюкзаком и бутылкой «Боржоми». От него пахло дальними дорогами, махоркой и чем-то неуловимо знакомым — возможно, той же тоской. Сначала молчали.
— Ваш поезд ушёл? — спросил он, глядя куда-то за горизонт.
— Нет. Дочь провожала.
— Ага, — кивнул он. — А я вот приехал. К отцу. Не виделись лет семь, наверное. Всё дела, кредиты, суета. А тут… будто кольнуло под рёбра. Как долг перед умершим, который так и не уплатил.
Людмила взглянула на него. Лицо обычное, морщины будто прочерчены усталостью. Но глаза — живые, с искоркой, ещё не погасшей. Будто не незнакомец, а старый знакомый, которого узнаёшь даже через годы.
— А вы… давно одна? — спросил он тихо.
— Пять лет. Сначала казалось — свобода. Потом — пустота. Вот сижу, дура, думаю: может, на следующей неделе к ней махнуть? А она взрослая. У неё своя жизнь. Я там… как пятое колесо.
— Знакомо, — вздохнул он. — А нам всё кажется, что мы им важны. Даже когда молчат. Даже когда забывают. Ждём звонка, смс, хоть чего-то.
Людмила кивнула, уголки губ дрогнули. Сигарета догорела, она раздавила окурок о ржавый край урны.
— А вы к отцу… мириться?
— Не знаю, — пожал он плечами. — Может, просто увидеть. Убедиться, что дышит. Услышать, как скажет: «Проспал, сынок» — и тогда уже решить, уходить или остаться.
Замолчали. Он открутил крышку, сделал глоток. Людмила машинально протянула руку — он передал. Вода ударила холодом в горло. Вернула бутылку.
— Знаете, — сказал он, глядя на рельсы, — странно. Сидим, два чужака. А мне будто легче. Будто не один в этом холоде.
— И мне, — прошептала она. — Будто задержалась не зря. Без причины, но… с чем-то тёплым.
Он посмотрел на неё — впервые прямо. Без слов, но в этом взгляде было больше, чем благодарность. Будто всё главное уже сказано, а остальное — шелуха.
— Всего доброго, — поднялся он.
— Не опоздайте, — ответила она. — Вас, может, ждут.
Он ушёл, рюкзак покачивался, будто нёс не только вещи, но и груз его мыслей. А Людмила осталась. Ещё ненадолго. Посидела, глядя туда, где он скрылся. Не от тоски, а чтобы запомнить этот миг, как последний аккорд давней песни. Потом встала, подхватила пакет и пошла. Не домой — сначала к набережной, где ветер рябил воду. Потом в булочную, где пахло ванилью и свежим хлебом. Может, зайти к Маринке, с которой не виделась сто лет — не из-за ссоры, просто жизнь развела. Просто так. Не потому что надо, а потому что вдруг захотелось. Потому что сердце ёкнуло — и этого хватило, чтобы свернуть с протоптанной тропы.
Под низким небом, среди чужих дорог, всё ещё находилось место для тепла. Хоть на минуту. Хоть между уходящими поездами. Хоть в паузах между молчанием. И если прислушаться — оно было рядом. Тихое, но настоящее.
