Под пасмурным питерским небом
Электричка ушла, а Галина Петровна осталась стоять на перроне. Не оттого что заблудилась — просто не видела смысла идти дальше. В руках она сжимала потрёпанный пакет из «Пятёрочки», в кармане побрякивали мелочью, а в воздухе всё ещё витало прощание — горькое и резкое, как ноябрьский ветер, который не хочет отпускать.
Дочь махнула ей из окна вагона — небрежно, будто отмахиваясь от комара. В наушниках, с лицом, уже улетевшим мыслями в Москву, она казалась чужой. Поезд тронулся, и Галина Петровна ждала: вот сейчас обернётся, улыбнётся, помашет, как в детстве, когда её ладошка оставляла мокрые следы на стекле. Но нет. Только пустое окно мелькнуло и растворилось в серой дымке, оставив её одну среди бормотания чужих разговоров и стука колёс.
Она выдохнула так, будто выпускала из груди что-то важное. Подошла к скамейке, поставила пакет. Внутри лежал термос — новый, блестящий, купленный специально для Лизы. «Мам, ну что ты опять!» — отмахивалась та по телефону. Но Галина Петровна не умела иначе. Её любовь всегда была осязаемой: варенье в банках, вязаные носки, гречка про запас. Что-то, что можно вручить, потрогать, поставить на полку. Иначе как доказать, что она всё ещё здесь? Что не превратилась в призрака в квартире, где когда-то звенел детский смех?
День был серым, небо нависало, как мокрая простыня, а ветер дёргал за полу пальто, будто торопил: иди, не задерживайся. Но она сидела. Курила «Беломор», затягиваясь медленно, будто каждый клуб дыма отдалял момент возвращения в пустую «двушку», где тикание часов звучит громче любого разговора, а телефон молчит месяцами. В голове кружились не мысли, а их огрызки — тяжёлые и недоговорённые.
Рядом скрипнула скамейка. Подсел мужчина. Лет пятидесяти, с потрёпанным рюкзаком и бутылкой «Боржоми». От него пахло дорогой, дешёвым одеколоном и чем-то неуловимо родным — может, той же тоской. Сначала молчали.
— Ваш поезд? — спросил он, глядя куда-то за горизонт.
— Нет. Дочь провожала.
— Ага, — кивнул он. — А я вот приехал. К отцу. Лет пять не виделись. Всё некогда: работа, кредит, суета. А тут… будто сердце кольнуло. Как будто понял — скоро опоздаю.
Галина Петровна взглянула на него. Лицо обычное, морщинистое, будто измятый лист бумаги. Но в глазах — огонёк. Будто старый знакомый, которого узнаёшь даже спустя годы.
— А вы… давно одна? — спросил он тихо.
— С тех пор как Лиза в институт поступила. Сначала казалось — наконец-то тишина. А потом оказалось — слишком тихо. Вот сижу, как дура, думаю: может, к ней на выходные махнуть? А она уже взрослая. У неё свой мир. Я там… как пятое колесо.
— Да, — вздохнул он. — А нам всё кажется, что без нас они пропадут. Даже когда не звонят. Даже когда забывают. Ждём — вдруг напишут?
Галина Петровна кивнула, уголки губ дрогнули. Сигарета догорела, и она придавила окурок о край урны.
— А вы к отцу мириться?
— ХЗ, — хмыкнул он. — Может, просто увидеть. Убедиться, что он ещё на том свете не заказал себе местечко. Может, услышать: «Ну наконец-то, оболтус» — и тогда уже решить, остаться или сбежать.
Помолчали. Он открутил крышку бутылки, отхлебнул. Галина Петровна машинально протянула руку — он передал. Вода обожгла горло ледяным глотком. Она вернула бутылку.
— Знаете, — сказал он, глядя на рельсы, — прикол. Сидим, два чужых человека. А мне вроде легче. Будто не один в этом дурацком холоде.
— И мне, — прошептала она. — Будто не зря задержалась. Ничего не решила, но… что-то стало теплее.
Он посмотрел на неё — впервые по-настоящему. Без слов, но в этом взгляде было больше, чем в любых разговорах.
— Давай, — сказал он, поднимаясь.
— Не опоздай, — ответила она. — А то отец, может, уже пироги печёт.
Он ушёл, рюкзак покачивался, будто вёз не только вещи, но и груз мыслей. А Галина Петровна осталась. Ещё ненадолго. Посидела, глядя ему вслед. Не от грусти — просто хотела допеть этот момент до конца, как последний куплет песни. Потом встала, подхватила пакет и пошла. Не домой — сначала к Неве, где ветер гнал по воде морщинки. Потом в булочную, где пахло ванилью и тёплым хлебом. Может, зайти к Валентине, с которой не виделись сто лет — не из-за ссоры, просто так вышло. Просто потому что захотелось. Потому что сердце вдруг ёкнуло — и этого хватило, чтобы свернуть с привычной дороги.
Под питерской моросью, среди чужих жизней, всё ещё находилось место для тепла. Хоть на минуту. Хоть между уходящими электричками. Хоть в паузах между звонками. И если прислушаться — оно было рядом. ТиИ когда она наконец зашла в булочную, то вдруг поняла, что мир — это не только пустые перроны и ожидание, но ещё и тёплая ватрушка в руках, которая пахнет детством.
