**Последний рассвет**
Густая ночь медленно отступала, будто нехотя уступая место хмурому утру. Приближался момент прощания, и от этой мысли щемило сердце. Евлампия и глаз не сомкнула за ночь, сидя у гроба своего супруга, Никанора. В памяти всплывали прожитые вместе годы — будто кадры старой кинохроники, наполненные смехом, горечью и тихим счастьем. Оба уже давно переступили черту старости.
— Никанорушка мой дожил до семидесяти девяти, мог бы и дольше, если бы не проклятый недуг, — прошептала Евлампия, которая была на три года моложе.
— Хороший ты был, Никанор, и муж надежный, и отец, — уже громче сказала она, глядя на его лицо, которое в лучах рассвета проступило четче, чем при тусклом свете ночной свечи. — Сколько соблазнов на пути, а ты ни разу не свернул… Эх, как же быстро все пролетело.
Всю ночь воспоминания терзали ее, словно она перелистывала книгу их жизни — страницу за страницей, полвека вместе, в радости и в горе.
Когда Никанор понял, что дни его сочтены, он всё твердил жене:
— Лампа, это Господь меня наказывает. Видно, не так жил, не так думал.
Но Евлампия, смахивая слезы, успокаивала:
— Не терзай себя, Никанор. Жизнь ты прожил честную. Не пил, не гулял, нас с дочкой любил. Какие уж тут грехи? Ты себя не помнишь, что ли?
Он слушал и затихал, доверяя ее словам.
Рассвело. На кухне уже хлопотала их дочь, Алевитина, приехавшая одна из Перми. Мужа у нее не было давно — развелись, а внучка, Людмила, недавно родила второго, поэтому осталась дома. Не увидит она деда в последний раз. Хотя в детстве каждое лето проводила у них в деревне под Вологдой.
Алевтина, единственная дочь, была для них сокровищем. Двое других умерли в младенчестве — один не прожил и дня, второй не протянул и недели. Как берегла Евлампия свою Тинку! Но перед выпуском та огорошила родителей:
— Мам, пап, я в город уезжаю после школы. В деревне мне делать нечего.
— Ну что ж, Тина, езжай, — сразу согласился Никанор.
Евлампия схватилась за платок:
— Ох, доченька, как же мы без тебя?
Но Никанор строго взглянул на жену:
— Не держи ее, Лампа. Пусть сама путь прокладывает.
В глубине души Евлампия понимала, но отпускать было страшно. Алевтина уехала, выучилась на бухгалтера, вышла замуж, но в родной дом уже не вернулась.
Они с Никанором прожили почти всю жизнь вдвоем, работали в колледже, жили дружно, без скандалов. Внучку брали на лето, но та выросла, и визиты стали редкостью. Скучали, но не навязывались.
— Помнишь, как внучка на сенокосе с нами была? — слабо улыбнулась Евлампия. — Визжала, когда Никанор ее в реку заносил, учил плавать. И ведь научил…
— Мам, ты о чем? — тихо спросила подошедшая Алевтина.
— Да так, вспомнилось. Посиди со мной, доченька, попрощаемся с отцом тихонько, пока люди не пришли.
Алевтина села рядом, обняла мать.
— Как здорово, что ты на отца похожа, — грустно сказала Евлампия. — Его черты со временем стираются, а ты — будто он передо мной.
— Мам, расскажи, как вы с папой познакомились?
— Ох, Тинок, история у нас забавная. Увидел меня — и будто прикипел.
— Где это было?
— Работала я тогда на ферме. Лучшей дояркой была! Вот и отправили меня в Вологда на слет передовиков. Вручили грамоту, часики — крошечные, изящные. Во всей деревне таких ни у кого не было! Радости моей не было предела. Потом повели нас по городу гулять, интересно же.
После экскурсии зашли в столовую. Там и встретили твоего отца. Сидели за соседними столиками, а он на меня так и пялится. Высокий, статный, но вид растрепанный — рубаха мятая, будто с чужого плеча. Видно, холостяк. А у нас в деревне мужиков раз-два и обчелся — кто в армии, кто на заработках.
Когда вышла, вдруг слышу сзади:
— Возьми меня с собой. Никанором звать. А тебя?
— Евлампия, — отрезала я. — Да ты же не знаешь, куда едешь! У нас глухомань, а ты, поди, городской. Променяешь город на деревню?
— Променяю, Лампа, — засмеялся. — Что мне терять? Холостой я.
И с тех пор звал только Ламой.
И ведь поехал! Приехали в деревню, а он сразу к моим родителям:
— Здравствуйте, руки вашей дочери прошу. Дома нет, хозяйства нет, только сердце есть.
Родители опешили. Отец фыркнул:
— Тебя, Лампа, на слет послали, а ты жениха привезла?
— Так вышло, — смутилась я.
Сыграли скромную свадьбу. А потом началась их жизнь — простая, да не пустая.
Счастлива была Евлампия. Или не осуждали:
— Ну и мужика Лампа себе отхватила! Красавец, статный. Такие-то ветреными бывают.
Но Никанор не давал повода.
Правда, с детьми не везло. Двое умерли, а Алевтина родилась здоровой — чудо!
— Лампа, люблю я нашу Тинку, люблю тебя. Если б не встретил тебя, не знаю, как бы жил, — говорил Никанор.
Хотя и ревновала порой.
Однажды на покосе заметила, как около мужа увивается Фёкла — вдова местная, с дурной славой. Красивая, но легкого поведения. Муж ее утонул, и с тех пор мужиков завлекала.
Фёкла с самого начала положила глаз на Никанора:
— Хорош мужик. Ничего, Ламка, подожду.
На покосе вела себя нагло: то плечом толкнет, то шепнет:
— Никанор, вечерком за сараем жду.
А он молча работал, лишь поглядывал на жену. После покоса все к реке пошли — смыть пот. Фёкла визжит, хватает его за руку:
— Никанор, а если я тону?
— Да зачем мне тебя спасать? — отрезал он. — У меня своя есть.
Сердце Евлампии трепетало:
— А вдруг поддастся?
Но Никанор не поддавался.
— Люблю тебя,И с каждым днём, глядя на дочь, Евлампия находила в её чертах то самое доброе, родное выражение, что когда-то так согревало её сердце в глазах Никанора.
